VIII
Ставили Балясу парева-жарева всякого, пилось-елось колдуну, сколько хотел, доел на Шуньге первоспасовы остатки, да и в кису склал немало.
Хорошо встречали, хорошо принимали Баляса, с большим почетом. Во всякую избу заходил - везде стол соберут, на заглавное место садят. Может, и не всяк рад, да боятся, как бы не оприкосил колдун глазом худым, собачьим, не всадил чего. Гостинцу наваливали, всякая хозяйка с клети несет, что получше, - любил старик подарочки, не отказывался.
Раз только не взял: вынесла Марья-солдатка рядна кусок, бросил сразу на лавку:
- Не, не беру, милушка!
Да так глазом косым повел, - испугалась солдатка, не причинилось бы какого худа, побежала догонять, наклонялась, пока принял шерсти мытой два фунтика.
И лечил Баляс всякую хворость, никому не отказывал, всех отпускал с хорошим словом. Была все время у Баляса полная изба народу. Трав давал много разных, доставал по прядочке из кошелки, голышей решето насбирал на берегу, нашептал всяким наговором от бабьих тайных болезней. Заговаривал хлевуши от дворового постоя, бани от байничка, печи - от запечника, клети да подполья от всякой гнуси.
До сутемок пробегал из избы в избу.
Раз на улице встретил Василь Петровича, сошлись поблизку. И сказал председатель, так темно поглядел на колдуна:
- Приехал? Так, значит!
- А чего не приехать-то, любушка, - заподмигивал колдун, - раз люди добрые звали, я и приехал. У меня завсегда без отказу.
- Сказывали те, дорога закрыта?
- Мало-што! Дорога та ничья, как закроешь?
- Ну, ладно!
На том и разошлись, никто и не понял, к чему был тот неохотный разговор. Торопился Баляс до ночи сделать одно дельце, - звали к богатому мужику Еверьяну погладить.
Была у Еверьяна дочерь Ксанька, у Ксаньки сидела нехорошая икота, бабы-икотницы со зла подсадили, - горда, вишь, была девка, фыркала на всех, вот и дофыркалась. Вдруг падала Ксанька посередь избы и кричала голосом источным, и пена изо рта валила клубом. Лечили, гладили разные бабки ничего не выходит.
Пришел Еверьян давесь к Балясу с поклоном: "Полечи девку, сделай милость - погладь". Не отрекся Баляс, хвалился, что икоту он любую умеет высадить. Вот Евдоху на Устье, как погладил - пошла к ушату воду пить, а икота мохнатенькой мышкой и выскочила через рот в ковшик. Все видели.
Сидел Баляс в углу за столом, ел студню, а народу набилась полная изба, слушали его страховито - тихо.
Поел, икнул зычно, покрестился:
- Слава те, осподи, сыт. Старому старику в бороду, старой старухе под зад, молодым девкам в косу, штоб не давали без спросу.
Шатуном двинулся вдоль лавки, спугнул девок:
- Хе-е, красоули!
Любил с молодухами шуточки зашучивать колдун.
Увидел опять Еверьяна, вспомнил - за делом дожидается мужик.
Взялся Баляс погладить Еверьянову Ксаньку. Велел в бане выпарить хорошенько, потом на печь под шубу, а после за ним послать, - он, как ангелочек, прилетит. Так и сказал, так и сделали.
К ночи за ним послали, прилетел, как ангелочек, веселый, светлый такой и сразу полез на опечье. Сел Ксаньке на ноги. Завилась, заревела Ксанька не своим голосом. И загулькал над ней колдун:
- Ничо, ничо, кокушиця! Я добренькой старичок, ничо!
Завозил, зачиркал когтистыми пакшами колдун по худому белому телу, пригнетал захрустевшие плечики, наступал коленкой на опалый живот. И стонала под ним Ксанька, как молодой чайченыш, оставленный маткой.
Пришел Еверьян, хотел сказать, чтобы полегче гладил.
Тут окрысился на него колдун:
- У-ди! Слово буду счас сказывать. В трубу тя вытянет.
Сам хлопотный такой, в поту весь, на плеши, как поп окропил.
Отошел Еверьян. И слушал со страхом за загородкой - худые слова бурмосил колдун, выкликал нечистую силу:
- Зажгите у ей, запалите у ей белые хруди, горечу кровь, черную максу и три жилы... не на нову, не на ветху, не на перекрой месяцу...
Тяжело было слово, - делал остановы колдун и крякал по-гусиному на всю избу.
И крестился тогда Еверьян:
- Х-осподи!
А в дальней горнице за столом крестилась и ревела тихо Еверьянова баба, слыша жалостный плач Ксаньки. Булькал на столе самовар, пироги да шаньги выставлены были богато на угощенье Балясу.
Кричала Ксанька все шибче, визжала сорванным голосом, мучил больно колдун. Толкал козонками глубоко под ребра, дергал, будто крючьем, мелкие с репку груди, больно давил затоснувшие колена. И взвидела вдруг Ксанька низко над собой темное лицо старика, толкнулась со всех сил худыми руками и обеспамятела сразу.
Тогда слез с печки колдун, вытер рукавом мокрое лицо сказал Еверьяну весело:
- Ну, зови меня чай пить.
За самоваром сказывал - тяжелая во Ксаньке была икота.
- Да какая злая! Я гоню и туды и сюды, скачет-скачет и сквозь кожу, будто шильем, так и колет, так и колет мне в персты. Во-от, стерьва!
- Вышла ли? - со страхом спросила Еверьянова баба.
- Но-о! У меня да не выйдет. Я ее во щиль загнал, как! Пригляди ужо, как девка на двор будет ходить. Я Уляхе в Ряболе тем же местом вывел, пошла на двор - потемне было дело - и чула, будто в ногу ударило. А пришла в'ызбу, глядит - на полсапожке правом дырка, икота-то, вишь, пулей выскочила. Во как!
И кивнул тут Еверьян бабе, чтобы вынесла с клети веко ячменю да масла ставок, что колдуну были заготовлены.
Собрал за день Баляс не мало добра, едва на утро мужик дюжий дотащил к лодке шуньгинские подарки.
Вышел народ весь проводить колдуна, шел он к берегу на пьяных ногах, едва и в лодку сел. Не сам сел - усадили, склали гостинцы, веселко в руки дали и с берега отпихнули.
И завопила Шуньга во след:
- Щастлива те поветерь! Гости, дедушко!
Сбил колдун меховой верх совика на спину, закивал плешивой головой:
- Ваши гости, ваши гости!
Доволен был, хорошо провожали, с почетом. Стояли еще долго бабы на высоком угоре, ветер парусом раздувал им широкие подолья и слышал колдун бабьи тонкие голоса, как песню:
- Го-сти-и!
На середке Гледуни был, несло шибко колдунову лодку, а все кивал и под нос себе бурмосил: