- Мне кажется, я ощущаю запах этих цветов, - говорил он мне приглушенным голосом, не отрывая глубокого изумленного взгляда от картины.
Когда мы возвращались от Герасимова, он спросил меня:
- Как ты думаешь, продал бы старик мне эти цветы? Бесподобные. Они мне будут сниться. Поговори с Александром Михайловичем.
Поговорить с Герасимовым мне не пришлось. Когда через несколько дней я зашел к Пермитиным, то к своему немалому удивлению увидел на стене гостиной этот великолепный этюд - букет полевых цветов, написанных широкой размашистой кистью неповторимыми именно гераси-мовскими плотными сочными мазками. Картина эта как бы озаряла своими дивными красками просторную комнату. Лицо Ефима Николаевича радужно сияло, в светлых глазах играли озорные огоньки.
-Ну как? Что скажешь? Эта вещица не хуже твоей сирени.
У меня есть подаренный Александром Михайловичем этюд сочной сирени, с которого художник затем написал свою знаменитую бесподобную картину «Сирень на подоконнике» с дождевыми каплями на оконном стекле. Впоследствии у него ее купил Е. В. Вучетич.
- Что ж, поздравляю,- ответил я Ефиму Николаевичу. - И удивляюсь, как тебе удалось уговорить старика.
Я не стал спрашивать о цене, за которую уступил художник Пермитину свой маленький шедевр. Есть вещи, которые не имеют цены, тем более что в деньгах тогда Александр Михайлович не нуждался и, если уступал свои работы, то только близким по духу людям, которых искренне полюбил и которым открыл свою не очень-то доверчивую душу. Да и по своему характеру Александр Михайлович был человеком прижимистым, особой щедростью не отличался, и не многим удавалось завоевать его расположение. А вот с Ефимом Николаевичем у них как-то быстро и естественно завязалась сердечная дружба! Что их сближало и связывало, этих двух маститых мастеров - художника слова и художника кисти? Несомненно, общность идейно-эстетической платформы. Оба убежденные реалисты, ярые противники всевозможных сомнительного толка новаций и откровенного шарлатанства, как в изобразительном искусстве, так и в литературе, они могли часами вести задушевные беседы, часто взволнованные и возбужденные.
Однажды - было это в середине жаркого лета, ко мне на квартиру заехал мой старый добрый друг Алексей Васильевич Жильцов. Он тогда готовил для радио литературную композицию по эпопее Сергеева-Ценского «Преображение России» и хотел, чтоб я прочитал написанный им сценарий. В то время уже вышла в свет моя книга о Сергееве-Ценском «Подвиг богатыря» с предисловием Е. Н. Пермитина. Беседу нашу прервал телефонный звонок Герасимова.
- Чем занимаетесь? - спросил Александр Михайлович.
- Сидим с Алексеем Васильевичем и обсуждаем мировые проблемы.
- Тогда я сейчас к вам приеду, - сказал Герасимов и положил трубку. У него было две собственных автомашины - старый просторный «ЗИМ» и тоже далеко не новая «Победа» - вездеход. Он приехал через полчаса, бодро вошел в квартиру - а ему в то время уже перевалило за восемьдесят - и сразу:
- Ну что вы сидите в такой духоте?
- А что делать, Александр Михайлович? - ответил я.
- Поедем на дачу, - сказал Герасимов, не уточняя, однако, на чью: к нему ли в Абрамцево, ко мне ли в Семхоз или к Жильцову в Валентиновку.
Мы с Жильцовым вопросительно переглянулись. И словно поняв нас, Александр Михайлович прибавил:
-К Пермитину. Я звонил ему домой, ответили, что он на даче и не собирался в Москву.
У Пермитина на даче мы были с Герасимовым месяц тому назад. Ефим Николаевич и Анастасия Ивановна любили цветы, и весь их дачный участок пестрел ярким броским ковром. Александр Михайлович тоже обожал цветы, особенно полевые, любил писать сочные букеты и поляны дикорастущего многоцветья. На даче Пермитина ему нравились розы - яркие, пышные - и Ефим Николаевич в тот раз срезал с полдюжины свежих благоухающих бутонов и подарил их Герасимову.