— Аминь! Аминь! Да будет! — восторженно воскликнул юный Айзик и, схватив руку проповедника, запечатлел на ней звонкий поцелуй.
— Ор ла иегудим! Свет всего иудейства![102] Свет и истина в словах ваших, рабби! — качая головой и посылая жестами благословения проповеднику, со слезами на глазах, восклицала растроганная Сарра.
— Так предопределено небом! — разводи руками и с фаталистической покорностью склоняй голову, отозвался ламдан.
— Благословен Ты Господи, Боже мой, что не сотворил меня иноверцем! — в виде обычной молитвенной формулы произнес со вздохом наслаждения сам рабби Соломон Бендавид и отплюнулся, как подобает по уставу.
— Всякого блага желаю вам, рабби Ионафан, за эту великолепную проповедь, — смиренно лепетала родственница- приживалка.
Одна только Тамара ни словом, ни взглядом, ни иным каким-либо движением не выразила впечатлений, произведенных на нее проповедью ламдана. На ее лице слегка проскальзывало порой одно лишь нетерпеливое желание, одна лишь мысль:, «скоро ли же все это кончится!»
А юный Айзик Шацкер, несмотря на все свои восторги, не переставал таки подмечать за ней, исподтишка бросая на нее время от времени косвенные взгляды, и наконец не выдержал.
— Фрейлен Тамаре! — тихо, под шумок общего разговора обратился он к девушке. — Неужели вы не разделяете нашего общего восторга и удивления?!
— Почему вы так думаете, бохер? — отозвалась она, смерив его холодно удивленным взглядом.
— Потому… потому, что хотелось бы видеть проявление этих чувств.
— Почему вы знаете, — усмехнулась Тамара. — Быть может мои впечатления так сильны, что для них не находится внешних изъявлений. Довольны ли вы, сударь?
Айзик не нашелся что ей ответить и только постарался многозначительно улыбнуться: понимаем, дескать, все понимаем!
Тамара в ответ на это, не стесняясь, бросила ему в лицо презрительную усмешку и отвернулась.
Оскорбленный Айзик только губы закусил себе от злости и досады на это равнодушное и даже холодно презрительное отношение к нему девушки, которая еще так недавно была подругой его детства. Он чуть не плакал, чувствуя, что в одно и то же время готов наделать ей и множество всяческих оскорблений, даже прибить ее, как бывало иногда в детстве, но точно также готов и рыдая упасть пред ней на колени с мольбой простить его, не отвергать его, изменить с ним свое нынешнее обращение, быть с ним как прежде, по-старому, и позволить ему целовать без счета эти ручки и глазки, как бывало иногда в годы их счастливого детства, когда они, среди густых кустов большого тенистого сада, играли в жениха и невесту. Увы! Неужели это золотое время для него безвозвратно миновало?