— Столь же твердо, сколь и в ваших дьявольских умыслах, — сказал слуга и, резко повернувшись, вошел в общий зал.
Сент-Герман усмехнулся и направился в сторону солдатских казарм. Враждебность Ингвальта ничуть не удивила его, разве что тот осмелился выказать ее слишком уж откровенно. Какое-то время ему были слышны наставления брата Эрхбога, утверждавшего, что каждому вкусившему хлебец дано приобщиться к чистоте Спасителя. Они приобщатся, затем выпьют вина, после чего некоторым, безусловно, начнет что-нибудь чудиться. Он усмехнулся еще раз.
На плацу толклись дети. За ними присматривали Геновефа с Винольдой. Геновефа была нездорово красна. Один бутуз из ее подопечных ударил соседнего мальчугана, и они оба упали, немилосердно тузя друг друга.
Винольда среагировала мгновенно и грозным окриком велела всей остальной ребятне не двигаться с места, иначе драка двоих могла превратиться в общую свалку. Геновефа, ахнув, наклонилась к дерущимся, но ей тут же заехали ногой в лоб.
Сент-Герман был удачливее ее: он в один миг растащил противников в стороны, а одного даже поднял за шиворот и легонько встряхнул. Потерявший опору малыш обиженно разрыдался, второй попытался вывернуться и затих.
Геновефа отерла лицо и глянула на ладонь.
— Мой нос, — прошептала она. — Он кровоточит.
— Боги-заступники! Только не это! — Винольда расстроенно передернулась. — Ох, Геновефа! Опять?
Сент-Герман оглядел присмиревших в его руках драчунов.
— Ну? — строго спросил он. — Надеюсь, подобное не повторится?
— Нет, — сказал тот, что не плакал.
— Хорошо. Ты можешь идти.
Сент-Герман слегка подтолкнул мальчугана, и тот тут же спрятался за юбки Винольды.
— А ты, — обратился чужеземец ко второму, — утри слезы. Ты утомился. Пришла пора отдохнуть.
Мальчик кивнул, а когда его отпустили, лягнул обидчика в бок и удрал.
Сент-Герман покачал головой и повернулся к горничной Пентакосты.
— Такое случалось и раньше? — спросил он.
Геновефа, расширив глаза, глядела на кровь, которой в ее горсти набиралось все больше.
— Да, — прошептала она. — Но не часто, только иногда, в такую жару, как сегодня. Это дурной знак, предвещающий смерть.
— Почему же? — спросил Сент-Герман. — Вполне вероятно, что в округе кто-нибудь и скончается, но явно не из-за вашего недомогания. Ему ведь подвержены многие.
— Кровь, идущая из головы, говорит лишь одно, — с отрешенным спокойствием произнесла Геновефа. — Это предупреждение для кого-то, возможно и для меня.
Она снова всмотрелась в свою ладонь, затем взглянула на чужеземца.
— Откуда вам знать? — спросил тот. — У кровотечений причины имеются, их достаточно много, однако неприятности от них грозят лишь тем, у кого они приключаются, а не кому-то еще.
Геновефа боязливо огляделась вокруг.
— Кто-то из жителей крепости умрет не своей смертью еще до наступления полнолуния.
Сент-Герман понял, что спор бесполезен.
— В таком случае, не лучше ли поскорее остановить кровотечение? — спросил он.
— У меня есть подходящие травы, — сказала Винольда. — Но дома. Я могла бы за ними сходить.
— Вам нужно присматривать за детьми, — возразил Сент-Герман. — Позвольте мне помочь вашей подруге. У меня есть хорошее снадобье, оно действует быстро. Заверяю, я не причиню ей вреда.
Глаза Геновефы совсем округлились.
— Нет-нет, со мной все в порядке, — запротестовала она. — И потом, я должна быть здесь, а не где-то.
— Совсем напротив, — увещевающим тоном произнес Сент-Герман. — Вам не следует тут оставаться. Чтобы не пугать видом крови детей. — Он взглянул на Винольду: — Скажите ей, что так будет лучше.
Та, поколебавшись, кивнула.
— Так, пожалуй, и впрямь будет лучше.
— Вот и славно, — сказал Сент-Герман. — Пойдемте со мной, Геновефа. Винольда согласна одна приглядеть за детьми. Позвольте мне помочь вам хотя бы из уважения к вашей герефе.
Он попытался взять Геновефу под локоть, но та отпрянула в сторону и сама побрела к северной башне, прижимая руки к лицу. Сквозь плотно сжатые пальцы ее продолжала сочиться кровь.
Оказавшись в лаборатории, Сент-Герман плеснул в миску воды, потом влил туда же несколько капель настойки и протянул недужной смоченный в этом растворе лоскут.
— Перво-наперво оботрите лицо, — посоветовал он. — Иначе испачкаете одежду.
Геновефа покорно последовала совету.
— Это дурная кровь, кровь из носа, — сказала она. — Вам придется сжечь тряпку или избавиться от нее каким-нибудь другим способом. Иначе она причинит много зла.
— Лучше будет, если вы заберете ее с собой и поступите с ней по своему усмотрению, — покладисто предложил Сент-Герман, не желая вступать в новые пререкания. Он помолчал, затем с деланным безразличием поинтересовался: — Эти кровотечения… давно они мучают вас?
— С этого лета, — поспешно откликнулась Геновефа. — В прошлые годы ничего подобного не случалось, а в нынешнем… уже в третий раз.
— В третий… — повторил Сент-Герман. Он понял, что кровотечения бывали и раньше, но их удавалось скрывать. — Скажите, в жару и особенно во время уборочной болит ли у вас голова?
— Бывает, — ответила Геновефа и быстро прибавила: — Но кровь при этом не идет. Такая кровь в пору уборочной может нанести урожаю урон.
— М-да, — покачал головой Сент-Герман. — Скорее здоровью. Вашему, разумеется. Но дело можно поправить. Ваше недомогание вызывается нездоровым приливом крови к лицу. Снадобье, что я вам предложил, позволяет умерить этот приток… к вашей, естественно, пользе.
Геновефа с вызовом вздернула подбородок.
— Кровотечение — это предвестие свыше. Именно от него лицо у меня краснеет и болит голова. Ваше снадобье ничего не изменит.
— Значит, — спросили ее с легкой долей усталости, — жара ни при чем? Вы спокойно ее переносите, а совпадения духоты с вашими болями только случайны?
— Да. — Геновефа энергично кивнула. — Правда, в сильный зной меня всегда чуть подташнивает, — неохотно призналась она и тут же перекрестилась, предварительно переместив в левую руку липкий от крови лоскут. — Но уборочная не имеет к этому ни малейшего отношения. Старые боги больше не занимаются урожаями, да и раньше не причиняли им вреда. Кроме того, нынче рожь уродилась более твердой. А зерна пшеницы на ощупь напоминают фасоль.
Сент-Герман, моментально насторожившись, пристально посмотрел на нее.
— Рожь уродилась твердой? О чем это вы?
— Только о том, что сказала. Жены крестьян, когда мололи муку для Христовых хлебцев, жаловались, что им трудно проворачивать жернова. Да и монахи из Святого Креста сетовали на то же. Сама я зерно, разумеется, не видала, ибо оно хорошо охраняется. — Геновефа вдруг улыбнулась, оказывая тем самым некоторое доверие своему собеседнику. — Но сегодняшнее кровотечение никак не связано с урожаем. Сбор был отменно хорош.
«Хорош-то хорош, однако такое зерно могло оказаться бичом для людей, а отнюдь не подспорьем», — вздохнул про себя Сент-Герман, но вслух ничего не сказал, не желая усиливать страхи недужной.
— И все же вам следует обезопасить себя… хотя бы до окончания лета, — заметил сочувственно он. — У меня есть нечто такое, что, думаю, смогло бы избавить вас от дурных ощущений. Скажем, на месяц… А то и дольше… пока не уймется жара.
— Что же это? — с подозрением спросила она.
Он пустился в терпеливые объяснения, стараясь пользоваться понятиями, известными ей.
— Другая настойка. Она полезна для тех, кого раздражают жидкости, растворенные в воздухе. Вы говорите, что вас они не тревожат, и это прекрасно, однако было бы благоразумнее все-таки защититься от них. Хотя бы на случай таких вот внезапных кровотечений. Чтобы иметь уверенность, что жидкость телесная не пострадает от заполняющих мир испарений, как и от всяческих насекомых и мух. — Видя, что эти резоны Геновефу не убеждают, Сент-Герман решился еще на один — довольно рискованный — довод: — Говорят, Дева Мария этим же средством омывала израненный терниями лоб Иисуса Христа.
Его самого покоробила фальшь собственных слов, но Геновефа вдруг встрепенулась.
— Это правда? — спросила она.
— Разумеется, — отважно солгал Сент-Герман.
— Если все так, как вы говорите, значит, в настойке содержится что-либо освященное. Или я не права?