– Самое прямое, – со вздохом ответил Горецкий, – дело в том…
Тут открылась дверь, и в ресторан вошел посетитель – мужчина в сером сюртуке. Хотя он был в штатском, Борис без труда опознал в нем бывшего военного – прямая спина, твердая походка… Мужчина скользнул по ним равнодушным взглядом и сел за столик в углу. Явился встрепанный мальчишка-официант, очевидно, хозяин добрался до него и устроил выволочку на скорую руку. Он принял у нового посетителя заказ и убежал, на ходу приглаживая волосы и путаясь в длинном переднике. Посетитель углубился в чтение газеты.
– Так я вас слушаю, – напомнил Борис и махнул, чтобы принесли еще кофе.
– Вы нужны в этом деле, поскольку вас кое-кто очень хорошо знает… – сказал Горецкий вполголоса.
– Нельзя ли подробнее? – Борис откинулся на стуле. – Я пока что ничего не понимаю…
– Подробности могу сообщить, только заручившись вашим предварительным согласием, – твердо сказал Горецкий и снял пенсне.
Тотчас исчезла мягкость черт, и из рассеянного интеллигентного профессора Горецкий превратился в человека, способного повелевать. Борис нисколько не поразился такой метаморфозе, он прекрасно о ней знал.
– Вот таким вы мне больше нравитесь, – усмехнулся он, – говорите, Аркадий Петрович, не тяните…
Горецкий вдруг нагнулся к нему через стол и прошептал:
– Не надо имен! Тот человек понимает по-русски!
– Да бросьте вы! – Борис оглянулся через плечо. – Сами же говорили, что русские сюда не ходят. Уж соотечественника-то даже я сразу узнаю!
– Он прислушивается, поглядите, как напряжена его спина! – не уступал Горецкий.
– Спина как спина… – Борис подумал, что Аркадий Петрович перегибает палку. Уж слишком он подозрителен. Кого сейчас интересует его персона? Сам же сказал, что он бывший полковник, в данное время ничем важным не занят и в этом деле выступает только лишь как посредник.
Мосье Жано вынужден был сам принести кофе двум посетителям, потому что этот паршивец Гастон снова куда-то запропастился. Однако может, это и к лучшему, не получит чаевых!
– Пейте быстрее! – приказал Горецкий, и Борис не посмел возразить.
По выходе из ресторана они разошлись в разные стороны, условившись встретиться вечером.
Автомобиль остановился перед вполне импозантным домом на улице Риволи. Не успели Горецкий с Ордынцевым подняться по ступеням крыльца, как дверь распахнулась, и представительный старик, удивительно похожий на вареного рака огромными усами, выпученными преданными глазищами и красным лицом, пророкотал волжским басом:
– Пожалуйте, ваше превосходительство, ждут-с!
Борис, как всегда, незаметный в тени «превосходительства», вслед за Горецким прошел по чудесной мраморной лестнице и оказался в длинном, скудно освещенном помещении приемной с бархатными диванчиками вдоль стены. На одном из диванчиков находились три старые дамы, немедленно зашептавшиеся, косясь на новоприбывших, на другом маялся сухощавый старый генерал с завязанным черным шелком глазом.
Борис уселся, твердо глядя перед собой и нарочито не вдаваясь в местные подробности. Не успел он, однако, вполне сосредоточиться, как распахнулась высокая дверь, и в приемную вылетел небольшой энергичный человечек в золотом пенсне и аккуратной бородке. Потирая руки, человечек подкатился к Горецкому и Борису и провозгласил озабоченно и надменно:
– Прошу! Их императорское высочество ждут!
Три старые дамы зашептались пуще прежнего, одноглазый генерал недовольно поджал бледные узкие губы и сделал вид, что происходящее нисколько его не касается.
Борис с Горецким послушно проследовали за бородатым человечком и оказались в кабинете, обставленном и увешанном избыточным количеством всевозможных вещей. Среди этого пыльного изобилия сидел в глубоком и неудобном кресле с удивительно длинной спинкой очень сухой старик. Даже сидя, он был чрезвычайно высок.
Старик разглядывал сквозь монокль небольшую, сильно сношенную временем монету и что-то вполголоса бормотал. Заметив вошедших, он вскинул длинную холеную голову и высоким приветливым голосом воскликнул:
– А, вот и вы! Садитесь, полковник, садитесь! А с вами – тот самый молодой человек?
– Поручик Ордынцев, – отчеканил Борис, неожиданно почувствовавший себя уязвленным.
– Очень мило! – проговорил старик, указывая Борису на свободное кресло. – А меня вот племянница приютила, герцогиня д’Юзез. Много ли старику надо! – Он окинул кабинет рассеянным птичьим взглядом. – И долго ли еще мне осталось ее стеснять!
Борису показалось фальшивым это стариковское самоуничижение и показалось также унизительно сидеть здесь, в этом пыльном и захламленном обломками былой роскоши кабинете, но он обещал Горецкому и вынужден был сидеть, и молчать, и слушать.
– Хорошо хоть, Павел Петрович предан, не бросает старика! – продолжал хозяин, кивая на своего бородатого наперсника. – И есть еще несколько старых друзей, которые навещают меня время от времени. Но все равно это не жизнь, не жизнь, а только тень ее, жалкая тень!
Старик запрокинул свою длинную голову и горестно, со всхлипом вздохнул. Затем он встряхнулся, как проснувшаяся собака, и проговорил с бодрой старческой энергией:
– Вот для чего я, собственно, пригласил вас, господа! – Он взял со стола фотографию в серебряной рамке и протянул гостям: – Сашенька, дочь сестры моей, Ольги.
Горецкий вежливо рассмотрел снимок и передал его Борису. С фотографии на Ордынцева смотрела тоненькая девочка в легком летнем белоснежном платье, с таким весенним, безмятежным лицом, что сердце Бориса невольно защемило. Он возвратил фотографию старику и уставился на него со вниманием.
– Я был уверен, – продолжил хозяин с горьким надломом в голосе, – что Сашеньки нет больше, как и всех остальных… всех остальных. Но недавно через верного человека пришло сообщение, что ее видели там, в России… – он сделал такой неопределенный и странный жест, как будто очертил этим жестом добрую половину мира, – и вот… я хотел бы вас попросить…
Но вместо того чтобы закончить свою просьбу, сановный старик внезапно зашелся сиплым лающим кашлем. Он прижал сухие руки к груди, откинулся на спинку кресла и тяжело, со свистом дышал между приступами кашля. Маленький Павел Петрович подкатился к нему, накапал в синюю хрустальную рюмку чего-то пахучего, резкого, поднес к бескровным губам. Лицо старика быстро порозовело, кашель прекратился, дыхание выровнялось.
– Я хотел бы вас попросить, – продолжил он как ни в чем не бывало, – хотел бы попросить об огромном одолжении. Сашенька – все, что у меня осталось. И если сведения о том, что она жива, верны, то… я ничего не пожалею для ее спасения. Сестра давно умерла, а Сашенька так на нее похожа…
Борис невольно подумал о том, что у такого глубокого старика никак не может быть такой юной племянницы.
Старик склонил голову набок, прикрыл глаза утомленно и надолго затих. Борис почувствовал жалость и сильнейшее раздражение. Для чего полковник Горецкий притащил его в этот старый, пыльный, траченный молью мир, с которым у Бориса не может быть ничего общего? Эти старухи в прихожей, обломки старого режима, как говорят большевики в далекой России, одноглазый генерал… Старые, жалкие, нищие, не ждущие от жизни ничего хорошего… И этот полутруп в кресле…
Борис ощутил, как Аркадий Петрович сильно стиснул его локоть. Неужели он забылся и проговорил последние слова вслух?
Горецкий сердито блеснул пенсне и чуть заметно качнул головой в сторону. Борис перевел глаза на Павла Петровича, который неслышно манил их руками за собой. В углу комнаты оказалась маленькая дверца, задрапированная пыльной малиновой портьерой. Павел Петрович проскользнул в нее привычно легко, Борису же с Аркадием Петровичем пришлось нагнуться. Затворяя за собой дверь, Борис бросил последний взгляд на его высочество. Старик спал, откинув голову и приоткрыв рот.