Воин стремительно развернулся и увидел лысеющего, пухленького человечка, закутанного, несмотря на жару, в узорчатый шелковый халат, который при дневном свете, должно быть, переливался всеми цветами радуги, но сейчас казался иссиня-черным.
— Ты был среди тех, кто дурачился со шлюхой, — сказал Гешрунни, пытаясь стряхнуть с себя пьяное оцепенение.
— Да, был, — ответил человечек, и его пухлое лицо расплылось в ухмылке. — Очень, очень аппетитная девица. Однако, по правде говоря, меня куда больше заинтересовало то, что ты сообщил адепту Завета.
Гешрунни вытаращил глаза. «Значит, им все известно!»
Опасность всегда его отрезвляла. Он сунул руку в карман, стиснул в кулаке хору — и мощным броском метнул ее в адепта.
Или в того, кого он принял за Багряного адепта. Но незнакомец поймал Безделушку на лету — так небрежно, будто это и впрямь была всего лишь забавная безделица. Повертел ее в руках, как придирчивый меняла — медную монетку. Поднял голову и улыбнулся, моргнув большими телячьими глазами.
— Оч-чень ценный подарок, — сказал он. — Спасибо тебе, конечно, но, боюсь, это неравноценная замена тому, чего я хотел.
«Это не колдун!» Гешрунни раз видел, что бывает, когда хора касается колдуна: вспышка, сгорающая плоть, обугливающиеся кости… Тогда что же это за человек?
— Кто ты? — спросил Гешрунни.
— Тебе, раб, этого не понять.
Командир джаврегов усмехнулся. «Возможно, просто идиот». Он напустил на себя опасное пьяное дружелюбие. Подошел к человечку вплотную и с размаху опустил мозолистую руку на мягкое, словно ватой подбитое плечо. Тот поднял на него телячьи глаза.
— Ох ты, — прошептал незнакомец, — да ты мало того что идиот — ты еще и храбрый идиот вдобавок?
«Отчего он не боится?» Гешрунни вспомнилось, как непринужденно человечек поймал хору, и он почувствовал себя беззащитным. Но отступить он не мог.
— Кто ты? — прохрипел Гешрунни. — Давно ли ты шпионишь за мной?
— Шпионю? За тобой? — Толстячок едва не расхохотался. — Что за самомнение! Рабу такое не к лицу.
«Значит, он шпионит за Ахкеймионом? Да что же это такое?» Гешрунни, как офицеру, было не привыкать запугивать людей, угрожающе нависая над ними. Но этот отчего-то не запугивался. Пухленький, мягкий, он тем не менее чувствовал себя вполне уверенно. Гешрунни это видел. И если бы не неразбавленное вино, ему сделалось бы страшно.
Он сильно стиснул жирное плечо толстячка.
— Говори, пузан, — прошипел он сквозь стиснутые зубы, — или я вытру пыль твоими кишками!
Свободной рукой Гешрунни выхватил нож.
— Кто ты такой?
Толстячок невозмутимо улыбнулся неожиданно жестокой усмешкой.
— Что может быть неприятнее раба, который не желает знать своего места?
Гешрунни, ошеломленный, уставился на свою руку, которая внезапно обвисла. Нож шлепнулся в пыль. Затрещал рукав незнакомца.
— На место, раб! — приказал толстяк.
— Что ты сказал?
Пощечина оглушила Гешрунни, от неожиданной боли слезы брызнули из глаз.
— Я сказал — на место!
Еще одна пощечина, такая сильная, что зубы зашатались. Гешрунни отступил на несколько шагов, пытаясь поднять отяжелевшую руку. Как такое может быть?
— Нелегкая нам предстоит работенка, — печально заметил незнакомец, подходя к нему вплотную, — если даже их рабы одержимы такой гордыней!
Гешрунни в панике пытался нащупать рукоять меча.
Толстяк остановился. Взгляд его метнулся к мечу Гешрунни.
— Ну, обнажи его, — сказал немыслимо ледяной, нечеловеческий голос.
Гешрунни выпучил глаза и застыл, уставясь на вздымающийся перед ним силуэт.
— Я сказал, обнажи меч!
Гешрунни колебался.
Еще одна пощечина — и он рухнул на колени.
— Кто ты?! — воскликнул Гешрунни окровавленными губами.
Тень толстяка упала на него, и Гешрунни увидел, как круглое лицо опало, а потом натянулось, туго, точно кулак попрошайки, стиснувший монету. «Колдовство! Но как такое может быть? У него в руке хора…»
— Я — существо невероятно древнее, — негромко откликнулось жуткое видение. — И немыслимо прекрасное.
Один человек, давно умерший, смотрел на мир множеством глаз адептов Завета: Сесватха, великий противник Не-бога и основатель последней гностической школы — их школы. При свете дня он был бледен и смутен, как детское воспоминание, но по ночам он овладевал ими, и трагедия его жизни властвовала над их снами.