— Ну, в этом случае — да, конечно. Если бы это действительно было так, — уклончиво ответил Ахкеймион.
— Ах, да! Я и забыл, что ты причисляешь себя к скептикам! Что же ты имеешь в виду? Что мы охотимся за призраками?
Последнее слово он выплюнул с отвращением, словно кусок несвежего мяса.
— Полагаю, в таком случае ты скажешь: возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не-бога, перевешивается реальностью — жизнью этого перебежчика. Заявишь, что возможность управлять Армагеддоном не стоит дыхания глупца.
Да, именно это Ахкеймион и ощущал. Но как мог он признаться в подобном?
— Я готов понести наказание.
Он старался говорить ровным тоном. Но его голос! Мужицкий. Обиженный.
— Я — не хрупок.
Наутцера смерил его яростным взглядом.
— Скептики! — фыркнул он. — Все вы совершаете одну и ту же ошибку. Вы путаете нас с другими школами. Но разве мы боремся за власть? Разве мы вьемся около дворцов, создавая обереги и вынюхивая колдовство, точно псы? Разве мы поем в уши императорам и королям? Из-за того, что Консульта не видно, вы путаете наши действия с действиями тех, у кого нет иной цели, кроме власти и ее ребяческих привилегий. Ты путаешь нас со шлюхами!
Может ли такое быть? Нет. Он сам думал об этом, думал много раз. В отличие от других, тех, кто подобен Наутцере, он способен отличать свой собственный век от того, который снится ему ночь за ночью. Он видит разницу. Завет не просто застрял между эпохами — он застрял между снами и бодрствованием. Когда скептики, те, кто полагал, будто Консульт навеки покинул Три Моря, смотрели на Завет, они видели не школу, скомпрометированную мирскими устремлениями, а нечто совершенно противоположное: школу не от мира сего. «Завету», который, в конце концов, был заветом истории, не следовало вести мертвую войну или обожествлять давно умершего колдуна, который обезумел от ужасов этой войны. Им следовало учиться — жить не в прошлом, но основываясь на прошлом.
— Так ты желаешь побеседовать со мной о философии, Наутцера? — спросил Ахкеймион, свирепо посмотрев на старика. — Прежде ты был слишком жесток, теперь же попросту глуп.
Наутцера ошеломленно заморгал.
— Я понимаю твои колебания, друг мой, — поспешно вмешался Симас. — Я и сам испытываю сомнения, как тебе известно.
Он многозначительно взглянул на Наутцеру. Тот все никак не мог опомниться.
— В скептицизме есть своя сила, — продолжал Симас. — Бездумно верующие первыми гибнут в опасные времена. Но наше время — действительно опасное, Ахкеймион. Таких опасных времен не бывало уже много-много лет. Быть может, достаточно опасное, чтобы усомниться даже в нашем скептицизме, а?
Ахкеймион обернулся к наставнику. Что-то в тоне Симаса зацепило его.
Симас на миг отвел глаза. На лице его отразилась короткая борьба. Он продолжал:
— Ты заметил, как сильны сделались Сны. Я это вижу по твоим глазам. У нас у всех в последнее время глаза немного очумелые… Что-то такое…
Он помолчал. Взгляд его сделался рассеянным, как будто он считал собственный пульс. У Ахкеймиона волосы на голове зашевелились. Он никогда не видел Симаса таким. Нерешительным. Напуганным даже.
— Спроси себя, Ахкеймион, — произнес он наконец. — Если бы наши противники, Консульт, хотели захватить власть над Тремя Морями, какой инструмент оказался бы удобнее, чем Тысяча Храмов? Где удобнее прятаться от нас и в то же время управлять невероятной силой? И есть ли лучший способ уничтожить Завет, последнюю память об Армагеддоне, чем объявить Священную войну против Немногих? Вообрази, что людям придется вести войну с Не-богом, и при этом рядом не будет нас, которые могли бы направлять и защищать их.
«Не будет Сесватхи…»
Ахкеймион долго смотрел на своего старого наставника. Должно быть, его колебания были видны всем. Тем не менее, ему явились образы из Снов — ручеек мелких ужасов. Выдача Сесватхи в Даглиаш. Распятие. Блестят на солнце бронзовые гвозди, которыми пробиты его руки. Губы Мекеретрига читают Напевы Мук. Его вопли… Его? Но в том-то и дело: это не его воспоминания! Они принадлежат другому, Сесватхе, и их необходимо преодолеть, чтобы иметь хоть какую-то надежду двигаться дальше.
Симас смотрел так странно, глаза его были полны любопытства — и колебаний. Что-то действительно изменилось. Сны сделались сильнее. Неотступнее. Настолько, что, стоило на миг забыться — и настоящее исчезало, уступая место какому-то былому страданию, временами настолько ужасному, что тряслись руки, а губы невольно раздвигались в беззвучном крике. Возможность того, что все эти ужасы вернутся вновь… Стоит ли из-за этого принести в жертву Инрау, его любовь? Юношу, который так утешил его усталое сердце. Который научил наслаждаться воздухом, которым он дышит… Проклятие! Этот Завет — проклятие! Лишенный Бога. Лишенный настоящего. Лишь цепкий, удушливый страх, что будущее может стать таким же, как прошлое.