Его голос угасал быстрее, чем свет уходящего дня. «Еще пару минут, – подумал я, – и он снова замолчит, останется только шипение аппарата и дыхание. Я смогу просто сидеть здесь, во дворе, обдуваемый вечерним ветерком».
– Когда они согнали… нас с поезда, – сказал дед, – на мгновение… клянусь, я ощутил запах… листьев. Сочных зеленых листьев… молодой зелени… среди них. А потом знакомый запах… единственный запах. Кровь и грязь. Запах… нас. Моча. Рвота. Открытые… нарывы. Воспаленная кожа. Х-х-н.
Его голос утих, воздух еле шел через едва приоткрытый рот, но он продолжал говорить.
– Молился, чтобы… некоторые люди… умерли. Они пахли… лучше. Мертвецы. Одна молитва, которую всегда слышали.
Они повели нас… в лес Не в бараки. Там их мало. Десять. Может, двадцать. Лица, как… опоссумы. Тупые. Пустые. Никаких мыслей.
Мы пришли… к ямам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они сказали нам: «Стоять. Вдохнуть».
Сначала я подумал, что последовавшая тишина – эффектная пауза. Он давал мне возможность ощутить это. И я ощутил запах, запах земли и мертвых людей, и вокруг нас были немецкие солдаты, будто всплывая из песка, в черной форме и белыми, пустыми лицами. А потом мой дед рухнул вперед, и я завопил, зовя Люси. Она вышла быстро, но не бегом, и положила одну руку на спину деду, а другую – ему на шею. Через пару секунд она выпрямилась.
– Он уснул, – Люси покатила кресло в дом, и ее долго не было.
Осев на песок, я закрыл глаза и попытался перестать слышать его голос. Через какое-то время стало казаться, что я слышу, как по земле ползают жуки и змеи, как нечто покрупнее топочет за кактусами. Я ощущал свет луны кожей, белый и прохладный. Шлепнула дверь-ширма, и я открыл глаза. Люси шла ко мне с корзиной для пикника. Пройдя мимо, она вошла в хоган.
– Я хочу поесть здесь, – поспешно сказал я, и Люси обернулась, придерживая рукой занавесь из шкуры.
– Почему нам не зайти? – спросила она, и ласковый тон в ее голосе меня забеспокоил. Как и то, что она глянула внутрь хогана через плечо, будто там кто-то что-то говорил.
Я остался на месте, и Люси, пожав плечами, отпустила занавесь и бросила корзинку к моим ногам. Судя по тому, как она себя вела, я решил, что она готова оставить меня снаружи одного, но вместо этого она села и стала смотреть на песок, кактусы и звезды.
В корзинке я нашел подогретый консервированый чили в пластиковом таппервэровском контейнере, гренки с коричным сахаром и две порции брокколи, завернутые в целлофан, они напомнили мне миниатюрные деревья без корней. В ушах все так же звучал голос деда, и, чтобы заглушить его, я начал есть. Как только я закончил, Люси стала складывать контейнеры в корзину, но остановилась, когда я заговорил с ней.
– Пожалуйста. Просто поговори со мной немного.
Она поглядела на меня, будто впервые увидела.
– Поспи. Завтра… ну, скажем так, завтра будет великий день.
– Для кого?
Люси сжала губы, и сразу необъяснимым образом у нее стал такой вид, будто она готова расплакаться.
– Иди спать.
– Я не буду спать в хогане, – сказал я.
– Как хочешь.
Она стояла, повернувшись ко мне спиной.
– Просто скажи мне, что за Путь мы здесь исполняем, – сказал я ей.
– Путь Врага.
– И что он делает?
– Ничего, Сет. Ради бога. Это глупо. Твой отец думает, что это поможет ему говорить. Думает, что оно его поддержит, пока он будет тебе рассказывать то, что считает нужным. Не беспокойся насчет этого чертова Пути. Беспокойся о своем деде, хотя бы теперь.
Я разинул рот, вдруг заболела кожа, будто она влепила мне пощечину. Я уже хотел возразить, но понял, что не могу, да и не хочу. Всю свою жизнь я делал из деда страшилку, судорожно дышащее нелепое чудовище в кресле-каталке. А отец позволил мне это делать. И я заплакал.
– Мне жаль, – сказал я.
– Передо мной не извиняйся, – ответила Люси, идя к двери-ширме.
– Не поздновато ли? – крикнул я ей вслед, в ярости на себя, на своего отца, на Люси. И в печали за деда. Испуганный, расстроенный.
Люси снова развернулась, и лунный свет заструился по седым прядям в ее волосах, будто воск в форму. «Она скоро вся будет из лунного света», – подумал я.
– Я имел в виду Врагов моего деда, – сказал я. – Путь ничего не сможет сделать нацистам. Правильно?
– Его Враги внутри него, – ответила Люси и ушла.
Казалось, я сидел на песке не один час, глядя, как одно за другим вспыхивают в черноте неба созвездия, будто искры из костра. Слышал шорохи ночных созданий. Подумал о трубке во рту деда, о невыразимой боли в его глазах (именно это я в них увидел – не тоску и не ненависть) и о врагах внутри него. Усталость медленно, но верно овладела мною. Во рту еще стоял вкус гренок, свет звезд становился ярче. Я откинулся и оперся на локти. А потом, Господь знает, в каком часу, пополз в хоган, под брезентовый навес, который соорудила для меня Люси, и завалился спать.
Когда я проснулся, Танцующий Человек склонился надо мной, на своей ветке, и я сразу понял, где я видел такие глаза, – у деда Прежний страх с новой силой вспыхнул во мне. «Как он это сделал?» Лицо деревянного человека было высечено грубо, без особых подробностей. Но глаза были его – деда Той же самой странной, почти овальной формы, с совершенно идентичными узелками там, где находятся слезные протоки. С такими же набухшими тяжелыми веками. С тем же выражением, точнее – его полным отсутствием.
Я был заворожен и затаил дыхание. Я видел перед собой лишь эти пляшущие глаза. Когда Танцующий Человек оказывался идеально перпендикулярен полу, он на мгновение замирал, будто разглядывая меня, и я вспомнил папины рассказы про волков.
– Волки не из тех, кто идет путем проб и ошибок, – сказал он тогда. – Они ждут и смотрят, пока не узнают точно, что именно надо сделать. И делают это.
Танцующий Человек продолжал покачиваться. Сначала в одну сторону, потом в другую. Медленнее и медленнее. Я понял, что умру, если он остановится совсем. Или мне придется измениться. Вот почему Люси меня игнорировала. Она лгала мне о том, что мы тут делаем. Вот причина, по которой они не позволили отцу остаться. Вскочив на ноги, я схватил Танцующего Человека за его корявую деревянную подставку, и она отделилась от стола с еле слышным чпоком, будто я выдернул из земли какое-то растение. Я хотел его выбросить, но не осмелился. Вместо этого, согнувшись вдвое и не глядя на свой сжатый кулак, я боком пошел к выходу из хогана. Откинул занавесь из шкуры, с размаху поставил Танцующего Человека на песок и рывком закрыл занавесь. А потом присел в полутьме, тяжело дыша и прислушиваясь.
Я сидел долго, глядя на нижний край занавеси, ждал, что Танцующий Человек проскользнет под ней. Но шкура не шелохнулась, в хогане царили полумрак и тишина. Я позволил себе сесть и через некоторое время залез в спальник. Не думал, что смогу еще спать, но уснул.
Разбудил запах свежеобжаренных гренок – Люси ставит на красное домотканое одеяло поднос с гренками, сосисками и яблочным соком. На губах был привкус песка, я чувствовал его под одеждой, меж зубов, в глазах, будто всю ночь был похоронен в песке, а сейчас вылез.
– Поспеши, – сказала мне Люси со вчерашним холодом в голосе.
Я откинул спальник, сел и увидел Танцующего Человека, он покачивался на ветке и глядел на меня. Все тело сжалось, я гневно посмотрел на Люси.
– Как он опять здесь очутился?! – заорал я.
Уже говоря это, я понял, что хотел спросить о другом. Не о том, как, а о том, когда. Сколько именно времени он тут нависал, пока я не видел?
Не приподняв бровей, даже не глянув на меня, Люси пожала плечами и села.
– Твой дед хочет, чтобы он у тебя остался, – сказала она.
– Я не хочу.
– Взрослей.
Отодвинувшись от столика как можно дальше, я убрал спальник:, сел на одеяло и принялся есть. Все было на вкус сладким и песочным одновременно. Кожу начало покалывать от усиливающейся жары. У меня еще оставалась одна гренка и полсосиски, когда я положил пластиковую вилку и поглядел на Люси. Она поставила новую свечку, пододвинув ко мне водяной бубен, а теперь стягивала волосы на затылке красной резинкой.