Я лежал на кушетке и смотрел в потолок гостиной миссис Кэнди. В комнате был полумрак. На улице шумно ссорились двойняшки. Туповатая, но заботливая миссис Кэнди принесла мне апельсиновый сок. Двойняшки, помирившись, побежали играть в песочницу, а миссис Кэнди, охая, плюхнулась на колченогий стул. Под стулом валялась сложенная утренняя газета. Пока мать перебрасывалась с ней обычными фразами, я успел глянуть в газету и узнал, что с этого дня в «Орфеум-Ориентал» пойдут новые фильмы: «Хитчхайкер» и «Двойной крест». «Чикаго: последний срок» отработал свое и теперь попадет в какое-нибудь захолустье. Это короткое сообщение разломило мир пополам и замуровало монстра глубоко внутри. Об этом знал только я и больше никто. По всему кварталу на лужайках крутились разбрызгиватели, орошая сухую траву. По улицам медленно ехали машины, их водители сидели, выставив локти в окно. Я не испытывал сожалений. Я вообще не испытывал никаких чувств; было только понимание, что отныне я принадлежу самому себе. «Стэн», «Джимми», или как его звали на самом деле, больше никогда не придет в кинотеатр. Он боялся, что я расскажу о нем родителям и полиции. Я знал, что своим забвением уже убил его, и тогда я забыл его снова.
На следующий день я пошел в «Орфеум-Ориентал», зашел в зал и увидел ряды пустых кресел, которые амфитеатром спускались к экрану за занавесом. Размер и великолепие меня просто поразили. Я прошел туда, где центральный ход пересекался с поперечным, и сел на крайнее левое место в среднем массиве кресел. Поперечный проход был удивительно широким – почти как игровая площадка. Вскоре свет начал плавно гаснуть, створки занавеса разошлись, зазвучала музыка, и на экране появились первые титры.
Теперь о том, что я собой представляю, что делаю и почему я это делаю. Я одновременно и взрослый человек сорока с лишним лет (опасный, между прочим, возраст), и семилетний мальчишка, перед мужеством которого я всегда буду преклоняться. Я живу под землей, в деревянной комнате, и терпеливо, с радостной сосредоточенностью украшаю ее стены. Передо мной располагается видимая наполовину, обширная и ужасающе сложная картина, которую я должен исследовать и запечатлеть в памяти. Нужно смотреть на нее снова и снова, чтобы найти ее тайный центр. Вокруг меня все находится на своих местах. На прочном письменном столе – моя пишущая машинка. Рядом с машинкой, в пепельнице, лежит сигарета, и от нее поднимается серая струйка дыма. На диске проигрывателя крутится пластинка, доверху наполняя мою квартирку музыкой («Блюз хищной птицы» с Колманом Хокинсом, Баком Клейтоном и Хэнком Джонсом). За стенами и окнами находится мир, к которому я протягиваю руки и устремляю свое честолюбивое, разделенное сердце. Наверное, «Блюз хищной птицы» разбудил их, и вокруг меня начинают кружиться фразы. Я напишу их сегодня, завтра или в следующем месяце. Вначале они шепчут, потом начинают говорить громче. Я склоняюсь над машинкой, стараясь подобраться к ним как можно ближе.
Дэн Симмонс
Две минуты сорок пять секунд
Дэн Симмонс публикуется с 1985 года. Успел выпустить двадцать четыре книги, из них – двадцать один роман, в том числе «Песня Кали» (в 2007 году получил Всемирную премию фэнтези) и бестселлер «Ужас» (удостоен премии «Нью-Йорк тайме»). Одна из недавних его публикаций – роман «Друд, или Человек в черном» – повествует о пяти последних годах жизни Чарльза Диккенса.
Я слежу за писательской карьерой Дэна Симмонса с тех самых пор, как приобрела и опубликовала в «Омни» его рассказ «Глаза, с которыми я не осмелюсь встретиться во снах». Это был его второй опубликованный рассказ. Первый назывался «Река Стикс течет вспять» и был удостоен премии «Журнала зоны затмения». Я также опубликовала его повесть «Утеха падали», впоследствии разросшуюся до размеров романа, и продолжала помещать рассказы и новеллы Дэна на страницах бумажной, а затем и электронной версии журнала «Омни».
Я выбрала «Две минуты сорок пять секунд» для подборки рассказов в жанре «хоррор», опубликованной в 1988 году; по сей день он остается одним из моих любимых рассказов Дэна. Я ценю «Две минуты сорок пять секунд» за ужасающе правдоподобную атмосферу и экономичность изобразительных средств, с помощью которых она достигнута.
Роджер Колвин закрыл глаза. Над его коленями защелкнулся автоматический стальной ограничитель. Крутой подъем начался. Послышался скрежет тяжелых цепей, стальные колеса с поскрипыванием покатились по рельсам, и поезд устремился к первой горке в цепи «американских гор». В заднем вагончике кто-то нервно засмеялся. Колвин боялся высоты. Он поднес ладони к лицу, сделал щелочки между пальцами и лишь тогда решился открыть глаза.
В поле зрения попали металлические рельсы и белый деревянный корпус вагончика, несущегося по крутому склону. Его вагончик был первым. Колвин схватился за поручень. Сзади доносилось хихиканье. Он повернул голову ровно настолько, чтобы видеть пространство под рельсами.
Они были уже очень высоко, но подъем продолжался. Шоссе и стоянки делались все меньше, люди превратились в крошечные неразличимые точки, а толпы стали просто разноцветными пятнами, быстро теряющимися в общей мозаике города с его геометрией улиц и огнями. Вскоре Колвин уже видел весь город, а потом и округ. Они продолжали набирать высоту. Небо поменяло цвет; теперь оно было – индиго. Земля напоминала географическую карту, подернутую дымкой. Сейчас вагончик проносился в нескольких милях над озером. Колвин понял это, увидев множество крошечных бликов на гребнях волн. Когда вагончик влетел в холодную влажность облака, он закрыл глаза, затем резко открыл их снова, услышав, что «пение» цепей поменяло тон. Это означало: градиент крутизны уменьшился, и они заметно приблизились к вершине.
Потом будет перевал.
А дальше ничего нет. Дальше две полосы рельсов изогнутся вниз и кончатся.
Вагончик взлетел на вершину. Колвин вцепился в поручень и открыл рот, чтобы закричать. Падение началось.
– Очнитесь, худшее уже позади.
Колвин открыл глаза и увидел Билла Монтгомери, протягивавшего ему рюмку. Услышал негромкий гул реактивных двигателей «Гольфстрима» и еще более тихое шипение воздуха, лившегося из раструба индивидуального вентилятора над креслом. Колвин взял рюмку, уменьшил воздушную струю и выглянул в иллюминатор. Бостонский международный аэропорт имени Логана уже скрылся из виду. Судя по крошечным белым треугольничкам парусов и водной глади залива, переходящего в океан, они сейчас летели над пляжами Нантаскета. Самолет по-прежнему набирал высоту.
– Роджер, мы чертовски рады, что на этот раз вы согласились полететь с нами, – сказал Колвину Монтгомери. – Здорово, что вся наша команда снова вместе. Как в прежние дни.
Монтгомери улыбнулся. Трое других пассажиров приветственно подняли рюмки. Колвин пробежался по клавишам своего калькулятора, лежащего на коленях, и пригубил водки. Потом глотнул воздуха и закрыл глаза. Он боялся высоты. Всегда боялся. В шестилетием возрасте, играя в сарае, он забрался на чердак и сам не заметил, как вывалился из окошка. Время растянулось до бесконечности, и он падал, падал, падал – прямо на торчащие зубья вил… Он упал, полумертвый от страха, уткнувшись щекой и правым глазом в солому. До ближайшего стального зуба было всего три дюйма.
– Компания настроена увидеть лучшие времена, – сказал Ларри Миллер. – Хватит того, что нас два с половиной года полоскали в прессе. Жду не дождусь завтрашнего пуска. И тогда все закрутится опять.
– Вот это правильно! – подхватил Том Уэйсткотт.
Чувствовалось, Том успел изрядно приложиться, хотя время еще не перевалило за полдень.
Колвин открыл глаза и улыбнулся. На борту самолета (вместе с ним) находилось четверо вице-президентов. Уэйсткотт по-прежнему оставался лишь руководителем проекта. Колвин прижался щекой к иллюминатору и стал смотреть, как внизу быстро удаляется залив Кейп-Код. Он прикинул высоту: должно быть, одиннадцать или двенадцать тысяч футов. И это еще не потолок.