Говорят, то же бывает и с сексуальным желанием. Удовлетворив его однажды, будешь стремиться к постоянному удовлетворению. Но я хочу не секса. Это чем-то похоже на секс, но слаще и приятнее.
Я подавлю свою потребность.
Устал. Как только подумаю, что мне нужно будить Джанет и подводить ее к самому краю моей потребности, чтобы у нас не получилось банального прелюбодеяния. Ей ведь нужно захотеть сделать решительный шаг и захотеть, чтобы я подтолкнул ее к этому шагу.
Но она не хочет ничего подобного, иначе я бы знал. Я должен находить это в своих снах, когда уютно устраиваюсь в счастливых глубинах примитивного мозга. Хотя бы до тех пор, пока мне снова не встретится та, кто будет похожа на Телефонную Женщину. Та, с кем я смогу совершить самое утонченное прелюбодеяние.
До той поры, когда мои поиски окажутся плодотворными и события будут достойны записи на твоих страницах, спокойной тебе ночи, дорогой дневник.
Кейт Коджа
Пороки развития
В 1991 году первый роман Кейт Коджи «Шифр» удостоился места в серии «Бездна» и был награжден премией Брэма Стокера «За первый роман». В 2008 году в список «Книжная Полка» журнала «Нью-Йоркер» вошел ее роман «Сломя голову». Между этими вехами ее творчества были дюжины романов, в том числе «Кожа», «Голубое зеркало», «Разговор» и «Поцелуй пчелу», а также сборник рассказов «Крайности»; вскоре выходят романы «Под маком» и «Замарашка».
Творчество Кейт Коджи удостоено награды Американского общества по предотвращению жестокого обращения с животными, Ассоциации Авторов Хоррора, премиями Густав Майерса[8] и «Выбор родителей». Недавно был заключен договор на экранизацию романа «Шифр».
Романы и рассказы Кейт Коджи особенны экспериментами с языком и хитроумным, но плотным повествованием.
«Пороки развития» – короткий рассказ о троих родственниках, впервые опубликованный в 1991 году, – пример ее ранних работ.
– Бомонт.
Мечтательный голос Алекса, Жара, занавески в гостиной задернуты, они цвета фуксии, потрепанные, с нарисованными птицами и мокрыми деревьями.
– Делькамбр. Тибодо.
Медленно высыхают капли на полу ванной цвета ржавой воды.
– Абвиль.
Грохот двери машины.
– Чинчуба.
Грохот входной двери, и сквозь него торжествующее:
– Батон-Руж!
Хриплый вскрик, злой, срывающийся, почти детский:
– Да когда ж ты, на хрен, заткнешься!
Женский голос с кухни (Рэндл) – тягучий, будто остывающая кровь:
– Митч пришел.
– Да уж, черт подери, Митч пришел.
Шлепок непрочитанной газеты о потрескавшийся пластик кухонного стола; весь набор из «Гудвилла»[9] за тридцать долларов – с разномастными стульями.
Рэндл сидела на плетеном стуле, болтая ногой с четкостью метронома. Не забывала о том, чтобы через драный верх ее майки Митчу открывался вид попривлекательнее, и медленно обмахивала себя пальцами.
– Плохой денек, Большой Брат?
Он слишком устал, чтоб хотя бы сесть, и, скрючившись, привалился к буфету.
– А их, хороших, и не бывает, Фрэнси.
– Забывчивый. Меня теперь Рэндл зовут.
– Какая разница, как тебя зовут, если ты все равно сука.
Тихий, будто шорох пыли, голос из гостиной.
– Де Кинси. Лонгвиль.
С нежностью.
– «Би уэлкам».
Вздох Митча.
– Дебил все о своем?
– Весь день.
Снова вздох. Он наклонился, порылся в низеньком холодильнике, отпустил дверцу, и та со стуком закрылась.
– Там жрать нечего, Фрэн… Рэндл.
Немного злит.
– И что?
– А что ты ела?
Смех; нет – низкое бульканье.
– Не думаю, что ты хотел бы это знать, правда.
Она намеренно обнажила грудь наполовину, поддерживая ее ладонью, будто уличная мошенница. «Глянь-ка».
– Большой Брат, – добавила она.
Снова вздох, третий уже, решительно сжатые губы.
– Мне этого не надо.
Боком, вдоль стены, стараясь не коснуться ее слегка раздвинутых ног, будто случайно, но все всё понимают. Давняя семейная шутка, от которой уже никому не смешно, как от «своих слов» и прозвищ.
Грохот двери, еще один, и в тишине – звук уезжающей машины.
– Он ушел?
Рэндл с ожесточением стерла капли пота. Спина одеревенела. Она уперлась в стол, чтобы отодвинуть плетенку.
– Ты сам слышал мотор, Алекс. И сам знаешь, что он ушел.
Молчание. Потом, жалобно:
– Посиди со мной.
Здорово. Прозвища бывают разные и шутки тоже. Есть миллион способов сказать «Я люблю тебя». Идет с той же негнущейся спиной под охряную арку в гостиную, навстречу запаху и радостному голосу Алекса.
– Давай поговорим, – сказал он.
Много позже – Митч на крыльце у прозрачной входной двери, сигарета в руке Рэндл, чертящая линии в темноте, будто бенгальский огонь в руке ребенка.
– Ты не торопился, – сказала она.
– Не так уж и поздно, – возразил он, защищаясь.
– Я знаю, который час.
Он сел; не рядом с ней, но достаточно близко, чтобы говорить тихо, но она бы услышала.
– Есть еще сигареты?
Она откуда-то извлекла пачку и безразлично бросила ему на колени.
– Бери. Все равно твои.
Он прикурил от спички из коробка «Джуди Дропин»[10] в золотистой фольге. Со стыдом подавил в себе желание по привычке поднести спичку к кончикам ее пальцев и ждать, сколько потребуется, чтобы появился ожог. Чего удивляться, что она его ненавидит.
– Ты меня ненавидишь?
– Не настолько, как его.
Митч скорее почувствовал, чем увидел, ее движение – легкий поворот головы.
– Знаешь ли ты, что он сделал?
– Города.
– Помимо городов.
Он не видел ее пальцев, но дернулся и ощутил, как пачка сигарет начала падать с колен.
– Пошел к мусорке у бакалейной лавки. Играть. Я его почти час уговаривала домой вернуться.
Мрачный вздох.
– Ему все хуже.
– Ты так всегда говоришь.
– И это всегда правда, Митч, хочешь ты об этом думать или нет. Случится что-то реально плохое, если мы его не отправим…
– Отправим куда?
Кисло. Нет, с горечью.
– К врачу? Психотерапевту? Как насчет билета в один конец до Дерьмобурга, чтобы он…
– Ну ладно, ладно. Но, когда придут копы, дверь ты будешь открывать.
Быстрое шлепанье босых ног, и она уже внутри дома. Непроизвольное напряжение в плечах. Не хлопать дверью. Не разбудить Алекса.
Митч спал – задремал на, кухне, подложив под голову «Желтые страницы».
Движение – тихое и отработанное, ведомое желанием. Скрытность – до самого конца…
Митч дернулся, проснувшись, и услышал тихое хихиканье и рычание Алекса, смех, увидел слюни. По всему полу. По всему полу и его рукам. «О боже, Алекс, твои руки…»
Он показал руки, вывернув их так, как может только ребенок, – выгнув локти, ладонями вверх. Мигающий свет кухонной желтой лампы, полчаса до рассвета. Митч едва не сложился пополам от тошноты, но выпрямился. Слюни были и на его лице. «Этот подбородок..» – Митч отвернулся, чтобы не видеть, что оттуда торчит.
– Давай, иди за своей сестрой, – сказал он.
И стал ждать, закрыв глаза и возложив руки на «Желтые страницы», будто медиум. Пока Алекс разбудит сестру. Пока Рэндл все протрет тряпкой. Снова.
Пойменные озера. Равнины. Рэндл спала на заднем сиденье, свернувшись калачиком, и ей почему-то было жарко, кожа блестела от пота, несмотря на прохладный воздух. Все окна большого кремового «Бьюика» были открыты. Митч вел машину, у него на глазах были узенькие черные очки, как на копе в кино. Алекс играл на соседнем сиденье. На этот раз со старой оберточной бумагой. Он ее складывал и разворачивал, и она будто исчезала в его ладонях. Бумага, всегда бумага. Газетная краска под ногтями. Блестящая оберточная бумага с какого-то праздника была заткнута под шнурки его кроссовок. Или привязана. Это могла и Рэндл сделать, в ее духе. Мрачные дурацкие шуточки. Против воли он обернулся, глянув на заднее сиденье, и встретился со взглядом ее открытых глаз. Пустым и черным, будто асфальт. На мгновение всколыхнулся страх, как зарождающийся великан. «О нет, нет, лишь бы не она тоже», – подумал он.
8
С 2001 года Центр Густава Майерса выделяет премию за книги, которые являются «выдающимися в помощи пролитому свету на фанатизм в Америке» (Исследования Фанатизма и Прав человека). Центр просуществовал с 1984 по 2009 год (прим. ред.).