Массено вежливо склонил голову, антимаг пробормотал нечто нечленораздельное. Ножевой хмыкнул и продолжил:
— Я подстерег его в засаде. Вызнал, где он будет проходить. И когда он появился — спрыгнул с дерева прямо перед ним. Но было уже сумрачно, и оттого с дерева я не заметил, что ликантроп не один — их было двое! За моим искомым тень-в-тень следовал еще один, точная его копия. Не скрою, я был поражен, поскольку о близнецах в ориентировке ничего не говорилось. Оттого я даже промедлил с ударом и изумленно воскликнул, что никогда-де не охотился на близнецов.
— Любопытно, — покивал Массено. — Что же было дальше?
— Ликантроп, конечно, тоже изумился моему появлению, но мои слова изумили его еще сильнее. Он вскинул брови и переспросил: близнецов?.. каких еще близнецов?.. А увидев, что я смотрю через его плечо, обернулся, увидал свою копию… и завопил от ужаса. Естественно, на секунду я оторопел. Тогда я был значительно моложе и еще не так опытен. Однако я тут же взял себя в руки, вознес крис и… услышал шорох за спиной. Оборачиваясь, я уже знал, что там увижу… и не ошибся. Я увидел самого себя. Свою точную копию.
Антимаг чуть приподнял капюшон. Ножевой же не спешил продолжать — выдерживал паузу, умело нагнетал напряжение.
— Так что же это было-то? — наконец спросил антимаг.
— О, я задался тем же вопросом. И оказалось…
Ножевоя прервал громкий скрежет. Мерно пыхтящий поезд стал резко сбавлять ход. Разогнавшись, он не мог остановиться сразу, но вскоре все равно замер.
— Мы куда-то приехали? — прижал лицо к стеклу ножевой. — Здесь разве станция?
— Здесь лес, — промолвил инквизитор.
Ножевой отомкнул крючок и распахнул купейные окна. Снаружи и в самом деле не было ни станции, ни полустанка, ни вообще признаков цивилизации. Перед железнодорожным полотном лежала узкая насыпь, а дальше — только бесконечная зеленоватая полутьма. Ночь стояла холодная, но безветренная, не дрожал ни единый листок.
— Ни зги не видно, — прищурился ножевой.
Он снял с потолка фонарь и вытянул руку за окно. Тусклый масляный светильник чуточку раздвинул тени, но помогло это мало. Большая часть окон поезда были темны — час поздний, спят почти все.
— Брат Массено, темно дюже, не подсобишь? — обернулся ножевой.
— Дар Лучезарной — не игрушка, чтобы использовать его вместо светильника, — строго ответил Массено.
— Вот вечно у вас так, святых отцов, — хмыкнул ножевой. — Если не во славу богов, то и слава богам.
— Оставь его в покое, — проворчал антимаг. — Ты же своим ножиком колбасу не режешь.
— Да отчего ж? Если вдруг случится — порезать не побрезгую. Только это не нож, а крис. Им колбасу резать неудобно.
Минуло несколько минут. Поезд продолжал стоять. Выглядело это весьма странно, поскольку вокруг и впрямь не было ничего, кроме лесной чащи. Железная дорога раздвинула эти пущи, просверлила насквозь, как просверливают пути реки, но за пределами этой стальной ниточки по-прежнему простирались только заросли.
Массено, до этого державший точку зрения под потолком, поднял ее выше. На миг погрузился во тьму, в дерево и металл, а потом обозрел вагон сверху. Он вздымал точку зрения все выше, пока не достиг сотни локтей — отсюда был прекрасно виден уже весь поезд. Тот выглядел совершенно нормально — просто стоял без движения.
Темнота Массено не смущала. Солнечным монахам не нужен свет, чтобы видеть, как не нужен он солнцу. Они зрят не глазами — да и нет у них глаз.
Массено хорошо помнил день посвящения. День, когда его трижды спросили, хочет ли он вступить в орден Солнца, и после третьего утвердительного ответа совершили обряд. Болезненный, мучительный обряд. Священный огонь проникает в очи послушника, выжигая их, оставляя лишь пустые глазницы.
Каждый солнечный монах совершенно слеп.
Однако взамен утраченных глаз Лучезарная дарует своим адептам Солнечное Зрение. Оно просыпается через некоторое время после посвящения — ждать приходится от нескольких месяцев до нескольких лет. Порой бывает и так, что Солнечное Зрение не просыпается никогда — и это всякий раз великая трагедия.
В самом Массено оно проснулось через полгода после посвящения. Это было очень странное чувство. Сначала даже вздумалось, что он умер, — настолько непривычно оказалось смотреть на себя сверху, как бы вися под потолком.