Впервые с того времени, как был создан шар со звездами, его слова прозвучали просто, естественно, по-человечески, перестав быть зеркальным отражением мыслей Сида, приправленных полубезумными нравоучениями; и тогда тот понял, что в этой вариации на тему рая — а может, и в любой другой — Джон жив и самостоятелен, пока в него верят.
***
— Чего тут по-настоящему не хватает, так это девчонок, — изрек Сид с тоской и налил себе еще рюмку.
Джон не то икнул, не то хихикнул в ответ. Его уже порядком развезло, в то время как его собутыльник всего лишь чувствовал невероятную ясность мысли.
Они обнаружили кабак, где, разумеется, никто никогда не продавал спиртное, и теперь «дегустировали» напиток за напитком, воспоминания о которых Сид торопливо извлекал из головы, успевая воссоздать в изначально пустой бутылке и запах, и цвет, и вкус.
— Вот чего ты не девчонка? — Он разочарованно ткнул Джона локтем в бок.
— Не думаю, что у призрака с девушкой что-то получилось бы, — пробормотал тот и уронил голову на руки. — Представь: ты хочешь ее поцеловать, но твоя дурацкая харя проходит сквозь нее. Из нас двоих, кстати, ты больше похож на девчонку. Куда такие длинные лохмы отрастил? У вас в мире все так ходят?
— Это часть образа, — пояснил Сид. — Дома я — пианист, я должен казаться утонченным и всякое такое.
— Бабой должен казаться? Нежные пальчики? Фу, — вынес вердикт Джон. — Сыграй что-нибудь?
— Иди к черту, а?
— Странно, я вот не помню, кем я был и кто я есть. Впрочем, какая разница.
Сид взглянул на него с жалостью и задался вопросом, что будет чувствовать сам, если — когда? — перестанет осознавать себя. Он не считал свою жизнь и личность чем-то значительным и стоящим воспоминаний, но перспектива потеряться в раю почему-то испугала его. Пусть даже ты пуст внутри, выходит, бывает пустота страшнее, полнее? Абсолютная? Может ли быть счастливой — даже в идеальном месте! — бесплотная сущность, теряющая остатки себя секунду за секундой? Скорее всего, в итоге она просто сольется с окружающим пейзажем, став не более чем одной из миллионов ничтожных клеток, вместе составляющих портрет совершенства. И это — счастье? Раз так, не лучше ли остаться несчастным?
— Не обижайся, если что, — просипел Джон скорее куда-то в стол, чем обращаясь к нему. — Я рад, что встретил тебя. Мне было так одиноко… И выпить не с кем…
— Помнится, ты говорил обратное: убирайся, не топчи мой рай. И рожу мне расквасил еще.
— Не помню такого, — всхлипнул Джон. — Я не мог так поступить!
— Кажется, тебе уже хватит, — Сид отобрал у него бутылку, подумав, что вовсе не в алкоголе тут дело, но торопливо отогнал от себя мысли о неестественной природе соседа: еще не хватало тут раздвоения личности и очередной порции картинных поз и нравоучений. Пусть лучше остается собой — сколько уж в нем осталось этого «себя». Надо верить ему и в него.
Лишившись выпивки, Джон закрыл глаза и как будто задремал, и в тот же миг крыша кабака исчезла, стены нелепо сложились, мебель разметало в стороны, а Сид оказался по колено в воде. Дождь перестал, но в раю, похоже, случилось наводнение; точнее, его нафантазировал пьяный Джон.
Дома потихоньку сползали со своих мест и качались на волнах кирпичными лодками — что возможно только во сне. Сид задрал голову и увидел, что на небесах тоже разлился океан. Хмурое солнце плавало в воде, облака набухли тяжелыми гроздьями и вот-вот норовили свалиться вниз.
— Знаешь, что не дает ночному небу слиться с морем? — спросил Джон. — Звезды. А вот утром — когда звезды гаснут, — они становятся единым целым. Ничего не мешает. Все однотонно. Когда ты погаснешь, я наконец-то сольюсь с этим городом. В отличие от тебя, мне отсюда действительно не выбраться.
— Эй, ты явно перебрал!
— Сыграй на прощание что-нибудь. Я чувствую, что рассвет уже близко.
Джон щелкнул пальцами, и прямо перед Сидом возник рояль. Клавиатуру сразу залило, струны невнятно булькнули и натянулись — будто были живыми.
— Сыграй мне.
— Да не хочу я, — возразил Сид, взял аккорд наугад, и рояль отозвался липким, мутным и неестественным звуком. Вместе с клавишами, что тронули его пальцы, нажалось еще несколько невпопад.
Вздрогнув, он отнял руку от инструмента. Внутри поднялся необъяснимый страх, как будто он дотронулся до чего-то отвратительного и опасного. Его начало тошнить.
— Ну чего ты? — насмешливо спросил Джон. — Чего ты испугался, как маленький?
— Я… я не хочу, это чудовище, — выдавил из себя Сид. Подсознание подсказывало ему, что еще одно прикосновение к инструменту — и все рухнет, а он проснется.
— Кто чудовище? — звякнули сразу четыре клавиши.
— Я чудовище? — спросила выглянувшая наружу любопытная струна.
— Чудовище в раю?
Они сменяли и перебивали друг друга, они смеялись и подначивали, доносились со всех сторон, постепенно сливаясь в неразборчивый гул; Сид зажмурился, зажал уши, но шум не прекратился, а продолжил рвать его — изнутри. Он слышал пульсацию собственной крови: ритмичные удары молота, тревожные, оглушительные. Он мог чувствовать, как рокот нарастает, забирается под кожу и крутит жилы.
И в тот миг, когда рай окончательно смяла и заполнила какофония, Сид вспомнил, что обладает властью зажигать здесь звезды.
— Хватит! — завопил он, и тотчас все смолкло. Осталось только монотонное капанье воды где-то совсем рядом.
Он взглянул на рояль со злобой, и тот разом распался на части, обнажив чрево, полное трепещущих струн. Несколько оторвались и змеями устремились к нему, оставляя зигзаги на красной воде. Красной?..
— Смотрю, пианист из тебя не лучше, чем призрак, — сказал Джон с разочарованием в голосе.
— Я не обязан тебя развлекать, — ответил Сид, и тут настойчивые струны нашли его, опутали руки, впились в ладони, сдавливая пальцы.
Он попытался стряхнуть их с криком боли — и только тогда понял, почему вода вокруг него стала красной. С запястья, по которому он хвастливо полоснул осколком стекла в одной из предыдущих стадий сна, падали тяжелые капли крови, порождая тот самый оставшийся после какофонии монотонный звук.
Змеи натянулись, выгнулись. Сид почувствовал, что пальцы вот-вот вывернутся из суставов, и бессильно взвыл:
— Прекрати! Хватит! Пощади! Пожалуйста, хватит!
Он обращался к Джону, невозмутимо наблюдавшему за экзекуцией, но тот был молчалив и недвижим, а глаза его снова странно остекленели.
— Зачем ты это делаешь? — всхлипнул Сид. — Это ведь ты делаешь?
— Нет, — ответил тот бесцветным тоном. — Это ты делаешь. Вернее, та часть тебя, которая себя ненавидит. А мы помогаем. Мы надеялись, что ты сделаешь нам подарок на прощание, но ты заартачился, и теперь мы обижены. Ты даже не хочешь преодолеть глупый страх ради своего рая! За какие же достоинства и заслуги ты надеешься попасть сюда?
— Ладно, хорошо! — взмолился Сид. — Если тебе… если вам… так важно, чтобы я сыграл, я сыграю. Только, если можно, не на этой жуткой штуке.
Путы упали с него. Он кое-как отдышался, поднялся с колен, взглянул на искалеченные руки, закрыл глаза и представил старое пианино с пожелтевшими клавишами — такое стояло у него в комнате в полузабытом детстве, когда он еще даже не начинал учиться играть. Облегченно вздохнул, когда оно предстало перед ним, и кое-как отстучал одной рукой, морщась от боли, самую простую мелодию, детскую песенку: одну из тех, что он разучил еще лет в шесть. Повторил два раза. Закрыл крышку. Повернулся к Джону.