С. Щипачёву
Утиных крыльев переплеск.И на тропинках заповедныхпоследних паутинок блеск,последних спиц велосипедных.И ты примеру их последуй,стучись проститься в дом последний.В том доме женщина живёти мужа к ужину не ждёт.Она откинет мне щеколду,к тужурке припадёт щекою,она, смеясь, протянет рот.И вдруг, погаснув, всё поймёт —поймёт осенний зов полей,полёт семян, распад семей…Озябшая и молодая,она подумает о том,что яблонька и та – с плодами,бурёнушка и та – с телком.Что бродит жизнь в дубовых дуплах,в полях, в домах, в лесах продутых,им – колоситься, токовать.Ей – голосить и тосковать.Как эти губы жарко шепчут:«Зачем мне руки, груди, плечи?К чему мне жить, и печь топить,и на работу выходить?»Её я за плечи возьму —я сам не знаю что к чему…А за окошком в юном инеележат поля из алюминия.По ним – черны, по ним – седы,до железнодорожной линиипротянутся мои следы.1959ТУМАННАЯ УЛИЦАТуманный пригород как турман.Как поплавки – милиционеры.Туман.Который век? Которой эры?Всё – по частям, подобно бреду.Людей как будто развинтили…Бреду.Верней – барахтаюсь в ватине.Носы. Подфарники. Околыши.Они, как в фодисе, двоятся.Калоши?Как бы башкой не обменяться!Так женщина – от губ едва,двоясь и что-то воскрешая,уж не любимая – вдова,ещё твоя, уже – чужая…О тумбы, о прохожих трусь я…Венера? Продавец мороженого!..Друзья?Ох, эти яго доморощенные!Я спотыкаюсь, бьюсь, живу,туман, туман – не разберёшься,о чью щеку в тумаке трёшься?…Ау!Туман, туман – не дозовёшься…1959ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКАМальчики с финками, девочки с фиксами.Две контролёрши заснувшими сфинксами.Я еду в этом тамбуре,спасаясь от жары.Кругом гудят, как в таборе,гитары и воры.И как-то получилось,что я читал стихимежду теней плечистых,окурков, шелухи.У них свои ремёсла.А я читаю им,как девочка примёрзлак окошкам ледяным.На чёрта им девчонкаи рифм ассортимент?Таким, как эта, – с чёлкойи пудрой в сантиметр?!Стоишь – черты спитые,на блузке видит взглядвсю дактилоскопиюмалаховских ребят.Чего ж ты плачешь бурно,и, вся от слёз светла,мне шепчешь нецензурно —чистейшие слова?…И вдруг из электрички,ошеломив вагон,ты, чище Беатриче,сбегаешь на перрон!1959* * *Мы писали историюне пером – топором.Сколько мы понастроилидеревень и хором.Пахнут стружкой фасады,срубы башни, шатры.Сколько барских усадебвзято в те топоры!Сотрясай же основы!Куй, пока горячо.Мы последнего словане сказали ещё.Взрогнут крыши и листья.И поляжет весь светот трёхпалого свистамежпланетных ракет.1959ТИШИНЫ ХОЧУ! Шестидесятые
Лиловые сумерки Парижа. Мой номер в гостинице.
Сумерки настаиваются, как чай. За круглым столом напротив меня сидит, уронив голову на локоть, могутный Твардовский. Он любил приходить к нам, молодым поэтам, тогда, потому что руководитель делегации Сурков прятал от него бутылки и отнимал, если находил. А может, и потому, что и ему приятно было поговорить с независимыми поэтами. Пиетет наш к нему был бескорыстен – мы никогда не носили стихи в журнал, где он редакторствовал, не обивали пороги его кабинета.
В отдалении, у стены, на тёмно-зёленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Её оранжевая чёлка спадала на глаза подобно прядкам пуделя.
Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряжённо щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. – И уже смело: Закусить».