Почему он здесь?
Неважно. Он скоро вспомнит.
Так что вперед. И он снова пошел, сильнее углубляясь в лес. Он понимал, что у него должна была быть причина для нахождения здесь, поэтому нужно идти вперед. Все будет хорошо. Все в порядке. Ничего страшного, что он не помнит. Это нормально.
— Приветик!
Паника заставила его примерзнуть к месту, а душу затопил страх, после чего эмоции смешались в нездоровое мерзкое ощущение где-то в районе живота.
Ох. Точно. Вот почему он здесь.
Цветок выжидающе ухмылялся.
Ему нужно было что-то сказать. Он знал это. И ему было, что сказать, но слова попросту не выходили изо рта.
Цветок ждал.
Он двинул правой рукой, чтобы поправить шарф, но обнаружил, что в руке уже что-то зажато: альбом. Верно. Он собирался показать цветку свой рисунок, не так ли?
Открыв альбом, он пролистал страницы, но не смог ясно увидеть ни один из рисунков, его разум терял четкость восприятия. Нет, это не правильно.
— Ты сегодня ужасно тихий, друг.
Он выронил альбом, и тот упал в снег. Он наверняка пострадает. Но почему-то это не казалось важным, все, что он мог делать — неотрывно смотреть на маленький желтый цветок перед собой.
Цветок больше не улыбался.
— Знаешь, уже слишком поздно.
Нет. Он не хотел в это верить.
— Тебе стоило бы сказать что-нибудь раньше.
Ему стоило, но он этого не сделал. Но он мог сказать сейчас… ведь мог же?
— Хотел бы я, чтобы ты был другом получше.
Он тоже хотел бы этого.
Он заметил, как неприятное ощущение в груди превратилось в боль в грудной клетке — с недавних пор она стала привычной.
— Но все-таки, что ты хотел мне сказать?
Он тоже задавался этим вопросом. Его взгляд скользнул вниз и упал на альбом. Тот был испорчен — так зачем он вообще принес его? Но он этого не делал.
Он этого не сделал.
Не смог сделать.
— Ну?
Он снова перевел взгляд на Флауи, и его осенило пониманием. Он тихо вздохнул.
— Неважно, — пробормотал он. — Это все равно сон.
Папирус закрыл глаза и открыл их, чтобы увидеть фигурки, аккуратно расставленные на столе, недалеко от кровати. Лес, снег и Флауи пропали, и он снова вернулся в свою комнату. Ничто из этого не было настоящим.
Кроме боли в груди. Она была настоящей.
Внезапно он сел в постели и, быстро задрав пижаму, осмотрел грудную клетку. Внутри по-прежнему была подушка — это помогало отогнать ощущение наличия в грудной клетке чего-то еще… иногда — так что он вытащил ее. Что касается самих ребер — на них виднелось несколько тонких царапин рядом со шрамами, но ни одна из них не была свежей. По крайней мере, это хорошо.
Опять же, это все равно был не тот кошмар, который заставлял его делать такое.
Но все же это был кошмар.
Папирус сжал голову руками — тот же самый кошмар, который посещал его каждую ночь на этой неделе. Нет, он не был связан с болью или чем-нибудь действительно страшным, но сон оставался кошмаром.
Настоящий кошмар — видеть своего друга, с которым ничего не случилось, стоящего там совершенно нормальным… а потом просыпаться и понимать, что это неправда.
Честно говоря, он не мог точно сказать, что было хуже.
Вдобавок, он точно знал, почему его снова начал посещать этот кошмар. Воспоминание обрушилось на него, как толстый снежный покров, цеплялось за кости, от чего он чувствовал неподъемную тяжесть.
Сегодня. Именно сегодня он собирался это сделать. Он принял решение неделю назад (после продолжительных внутренних дебатов), но тогда неделя казалась таким долгим сроком. А теперь, когда время пришло, он чувствовал, что слишком рано. Он не был готов.
Но он сделал свой выбор и не собирался отступать.
Утерев слезы подолом пижамной футболки — все равно сегодня день стирки — Папирус заставил себя встать с кровати и подошел к шкафу. Ему не нужно было включать свет, чтобы в идеальном порядке вещей найти свое «Боевое Тело Мк. II», как Санс предложил называть его. Если перчатки, сапоги и шарф остались прежними, нагрудник стал значительно меньше и плотнее прилегал к ребрам, а нижняя половина брони теперь лучше закрывала тазовые кости.
В целом, снимать и надевать его было истинной болью.
Именно так, как он хотел.
Хотя броня была не так удобна, как изначальное боевое тело, он знал, что со временем привыкнет. И будет хорошо заботиться о новом доспехе — он дал себе такое обещание.
После вечности сражения с новым доспехом он, наконец, полностью облачился в боевое тело и осмотрел себя в зеркале. Взгляд скользнул по его фигуре — скелет сознательно старался не задерживать его слишком сильно на обнаженных ногах и позвоночнике. Никто не обращал внимания на его шрамы, так что и он не должен, но ему не удавалось игнорировать то, насколько меньше он выглядел в новой броне по сравнению со старым боевым телом.
Неважно. Он восполнит это, став в два раза более великим!
Папирус выпятил грудь, встал максимально прямо и принял свою обычную горделивую позу. Ветер не развевал шарф за спиной, но он легко мог себе это представить.
Выглядело фальшиво.
Тем не менее, он продолжал позировать, глядя на свое отражение и борясь с желанием разбить зеркало. Да, это фальшивка, но когда-нибудь он сделает это реальностью.
…Только не сегодня.
Папирус резко отвернулся от зеркала, его ноги немного заплелись, но он постарался выровнять походку, пока шел к двери, даже когда за кости снова начало цепляться знакомое чувство страха.
В гостиной не было тихо, заметил он, спускаясь по лестнице. Где-то в доме раздавался тихий скрежет сверчка, что было немного странно. Кроме того, за столом, заваленным различными записями, пробирками, пипетками, банками и, похоже, остатками эхо-цветка, храпел Санс. Папирус поморщился, и не только из-за беспорядка.
Первым делом он отправился на кухню, чтобы приготовить чашку кофе и овсянку. Последняя была особенной редкой марки — человеческая еда, так что ее нужно было специально изменить, чтобы она стала пригодна для монстров. Обычно такие вещи хранились для особых случаев, но если ему когда-нибудь и требовался дополнительный импульс, то сейчас.
Дожидаясь, пока еда приготовится в микроволновке, он сел за стол и осмотрел вещи, разбросанные вокруг. Одна его часть была рада видеть, что Санс так усердно над чем-то работает… но вторая хотела, чтобы он работал над чем-то другим.
Одна из записных книжек была открыта на странице, которая привлекла его внимание: схема эхо-цветка с подписями к каждой его части. Папирус почти засмеялся, когда увидел это — у цветка было неверное количеств лепестков, все они были разных размеров, серединка цветка находилась не в середине, а сам цветок был до смешного непропорционален стеблю.
Подняв бесхозный лист бумаги и шариковую ручку, Папирус набросал цветок по памяти и подписал части цветка, его рисунок выглядел несравнимо лучше эскиза Санса. У него ушло немного времени, чтобы дорисовать цветок, и он поймал себя на том, что добавляет окружение — заштриховывает гладь реки и россыпь гальки у берега.
— Ммм… здорово получилось, бро… но это должна была быть схема сечения.
Папирус вздрогнул и поднял взгляд, гадая, как давно Санс проснулся и наблюдал за ним.
— Сечения?
— Ага, — пробормотал Санс, моргнул и перевел взгляд на рисунок. — Типа, ну знаешь, разрезанный напополам, вроде как вид на внутреннее строение.
— Вот уж не подумал бы, — парировал Папирус, кивая в сторону растерзанного растения, куски которого валялись по всему столу. — Мне кажется, что ты планировал его взорвать, а не разрезать.
Санс усмехнулся и наклонился, снова ложась головой на руки.
— Ну, я бы нарисовал тебе твое «сечение», вот только не шатаюсь по округе, кромсая цветы пополам, так что не знаю, как…
БУХ.
Папирус подпрыгнул от неожиданного звука, его душу пронзила боль, когда та в панике заметалась в грудной клетке. Но он заставил себя успокоиться, когда понял, что Санс, не поднимая головы, вытащил из кармана какой-то предмет и с грохотом швырнул его на стол. Паника быстро превратилась в раздражение, стоило высокому скелету узнать в этом предмете искалеченный, разделенный пополам эхо-цветок.