Эпштейн вскочил. Его лицо разгорелось румянцем, и курчавая голова гордо закинулась вверх. Теперь Фрезе уже без скуки, с ревнивым вниманием слушал его. «Болтает?… Или?… Нет, не может быть… Конечно, просто болтает». Он нахмурился и неохотно сказал:
– Если вы меня спрашиваете, то я вам должен ответить: в охранное отделение ни при каких обстоятельствах не следует поступать.
– А почему?… Почему?… Объясните мне, – почему?
– Потому что это – измена.
– Измена?… Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Заповеди завета!.. Моральный императив!.. Закон!.. Но какая же, объясните мне ради Бога, измена, если я говорю: не для себя, а для террора, для революции!.. Ну, а закон… Что такое закон? Помните? «О пошлите мне безумие, небожители!.. Пошлите мне бред и судороги, внезапный свет и внезапную тьму, бросайте меня в холод и жар, заставьте меня выть, визжать, ползать, как животное… Я убил закон… Если я – не больше, чем закон, то ведь я – отверженнейший из людей…» Так писал Фридрих Ницше. Ну, а я, Рувим Эпштейн, вам говорю: свободный человек больше, неизмеримо больше, чем самый большой закон. Свободный человек не должен «выть и визжать». Я смеюсь над глупым законом!..
Он подошел к столу и опять жадно, залпом выпил вина. По громоздким цитатам из Ницше, по двусмысленным, разбегающимся словам, по преувеличенно развязным движениям и по натянутой и робкой улыбке Фрезе понял, что Эпштейн что-то таит и боится высказать вслух. «А если он не просто болтает? А если?…» – с тревогой подумал он и сказал:
– Все это хорошо. Но ведь вы приехали из Парижа не для того, чтобы читать лекции о морали.
Эпштейн не сразу ответил. Он опустился в глубокое кресло и долго молча смотрел на Фрезе. Среди мягких подушек, длинноволосый, сгорбленный и худой, он казался еще меньше ростом, еще беспомощней и слабее.
В «общем зале» гремел нахальный оркестр. В коридоре шушукались лакейские голоса. Эпштейн нерешительно кашлянул:
– Я должен вам кое-что сообщить.
– Я вас слушаю.
– Ну вот… Я… Я… Вы ведь знаете мои взгляды?… Я пришел к убеждению, что для пользы террора необходимо служить в охранке…
– И?
– И… И… Вам я, Фрезе, скажу… Вы умный человек… Вы должны же меня понять… Я же вам говорю: террор только в том случае будет успешен, если мы оградим себя от охранки. Так?… Ну… Дальше, – как оградить себя от охранки? Единственный способ – поступить на полицейскую службу… Так?… Ну… А если так, то ведь кто-нибудь должен дерзнуть… Сильный дерзнет… Слабый отступит… Я свободный человек… Авторитетов не признаю… Вы не согласны? Вы, может быть, думаете, что это ошибка?… Ах, я заранее знал!.. Нет никого, кто бы понял меня… «Одиночество!.. О, моя отчизна, одиночество, – он схватился за голову руками. – Теперь я в слезах возвращаюсь к тебе»… Ну, хорошо… Пусть одиночество… Пусть!.. Я вас спрашиваю: желаете вы, чтобы террор был успешен? Желаете вы победить?… Желаете вы работать со мной?… Подумайте, Фрезе…
Эпштейн встал, ожидая ответа. Его впалые щеки тряслись, и губы дрожали. И хотя Фрезе видел, что он не шутит и что он действительно продал себя, – он не мог поверить кощунственному признанию. Не подымая глаз и все еще не веря себе, боясь услышать непоправимое слово, он тихо спросил:
– Вы… вы служите в охранном отделении?
– Да…
– Вы… вы давно служите?
– Два месяца…
Фрезе побледнел и умолк. Только теперь он понял, всей своей правдивой душой, что перед ним не товарищ, не друг, не приятель погибшей Ольги, а наемный охранный шпион. «Кто предал Володю?…» – кольнула острая мысль. Стиснув зубы, он сурово сказал:
– Сколько вы получаете?
– Что значит?…
– Сколько вы получаете?
– Герман Карлович, что за допрос?… Я не буду вам отвечать… Вы не имеете права…
– Не будете? – переспросил Фрезе.
– Не буду… Я вам сказал, как товарищ, а вы…
Эпштейн злобно, украдкой взглянул на Фрезе и покраснел.
– Это черт знает что! Это насилие!..
– Вы будете отвечать.
– Ну, хорошо… Пятьсот рублей…
– В месяц?
– Да, в месяц.
– Где эти деньги?
– Как где?… Я не понимаю… Что?… Что такое? Что надо?…
– Где деньги?
Фрезе спокойно, не торопясь, опустил правую руку в карман. Эпштейн заметил это движение. Он вздрогнул и поспешно вынул бумажник, бросил его на стол.
– Вот здесь триста рублей… Нате, считайте, если хотите…
– Триста? А остальные?…
– Не понимаю… Что же мне? Копить?… Зарывать в землю? Или что еще? Ну?
– Значит, вы прожили?
– Да, прожил…