Я опять подошла к Семенову:
– Что же генерал?
Семенов посмотрел на меня с снисходительным сожалением.
– Вот еще, генерал! – протянул он и решительно добавил: – Поручик выйдет.
– Но мне надо видеть генерала!
Семенов мотнул головой сверху вниз и отвернулся. Я отошла и села. С каждой минутой я все более падала духом…
Наконец после ожидания, показавшегося мне вечностью, в передней появился какой-то офицер с моей карточкой в руке. Он оглядел меня с ног до головы.
– Вы такая-то? – спросил он, тоже не прибавляя ничего к фамилии.
– Да, я.
– Что вам нужно?
– Мне нужно видеть генерала!
– Зачем?
– По делу сына.
– Вы можете объяснить мне.
– Нет, – сказала я твердо. – Прокурор дал мне карточку к генералу, а не к вам. И я именно генерала хочу видеть!
Офицер поглядел на меня сверху вниз, пожал плечами и ушел.
Опять потянулось время. Я встала и заглянула в соседнюю комнату, где сидели офицеры. Увидя меня, они переглянулись и один из них громко крикнул:
– Семенов! Ты чего смотришь?
Семенов направился ко мне.
– Сидите смирно, – внушительно сказал он. Немного погодя вышел другой офицер:
– Вы непременно хотите видеть генерала?
– Да, хочу!
– Но вы можете мне сказать все, что вам нужно.
– Нет, я хочу видеть генерала.
Потом-то я поняла, насколько мое желание было бесполезно и нелепо. Но я воображала, что карточка прокурора палаты подействует, что генерал меня выслушает; вообще из того, что я видела и слышала в передней, я вынесла впечатление, что надо просить кого-нибудь другого, а не этих бесчувственных офицеров.
Спустя еще полчаса в дверях наконец показался третий офицер.
– Пожалуйте! – сказал он.
Обрадованная, я бросилась к двери. Он быстро загородил ее.
– Не торопитесь! Следуйте за мной!
Мы прошли две комнаты. В третьей, у противоположной двери, стоял седой, с густыми бровями генерал и держал в руках мою карточку. То был генерал Шрамм. Его окружали офицеры, как бы охраняя. Мой провожатый остановил меня на пороге входной двери, так что между мной и генералом была целая комната.
– Говорите отсюда! – сказал офицер, смотря на меня в упор и следя за каждым моим движением.
Только после, вспоминая эту дикую обстановку, я сообразила, что во мне видели опасную женщину… Входя сюда, я надеялась рассказать историю сына и выяснить всю жестокость его ареста. Но обстановка была такова, что я была совершенно уничтожена. Генерал тоже оглядел меня с головы до ног.
– Что вам нужно? – сурово спросил он.
– Вы арестовали моего сына, вы держите его в тюрьме, и нам, родителям, совершенно неизвестно за что, – заторопилась я. Он тотчас же прервал меня:
– Да, арестовали! Да, держим в тюрьме! А родителям мы и не обязаны объяснять за что.
– Но мой сын не мог совершить государственного преступления в дороге. Он жил у нас девять месяцев, мы знали каждый его шаг, и вдруг, когда ему разрешено ехать на Урал, вы здесь, в Москве, перехватываете его и арестуете! За что?
– Повторяю вам, сударыня, я не намерен объяснять за что! Арестовали – значит, так нужно было.
– Но ведь это незаконно! – сказала я. Он только усмехнулся.
– Не вам об этом судить. Имею честь кланяться.
– Но разрешите же мне хоть свидание! – закричала я.
– Поручик Орчинский, поговорите с этой госпожой! – И… только я и видела генерала.
Участь моего сына оказалась в руках двух жандармских поручиков. Один из них носил совершенно неподходящую для своего ремесла фамилию Анжело. Я должна сказать правду, о нем у меня не осталось дурного воспоминания. Он был еще очень молод, жандармский мундир надел недавно и еще сохранил в себе кое-что человеческое, разумеется, в пределах служебного долга. В нем была мягкость, не та фальшивая, известная каждому побывавшему в жандармских руках, а настоящая, житейская. Его товарищ Орчинский был жандарм с ног до головы, в самом противном значении этого слова; жандарм по призванию, обладавший истинным талантом доводить людей до отчаяния, до безнадежности. Впрочем, я говорю только за себя; каков он был с другими, я не знаю; но возненавидел ли он почему-либо особенно меня или ненавидел за что-либо сына, я не могу решить; знаю только, что для нас обоих он был истинным палачом.