Один из семи. Шансы на его выживание не сильно уменьшатся, если он истратит только этот. И он готов был признаться — по крайней мере, себе самому, — что ему любопытно, причем любопытно впервые за долгие годы — благодаря Драко Малфою.
Вероятно, безопаснее было бы делать это в чьем-нибудь присутствии, на тот случай, если что-то пойдет не так, но он никогда не был осторожным человеком.
Он закрыл глаза и тут же острее почувствовал осколок себя в медальоне, притягивающий, как магнит. Он почти слышал идущий от него шепот, его собственный шепот. Он набрал воздуха и, коснувшись его своей магией, потянул.
Артефакт был сделан качественно и не хотел расставаться со своим содержимым. Медальон все держал и держал, пока не натянул цепочку, пока ему самому не осталось только держаться. И затем так же, как вырывают из плотной земли сорняк, осколок наконец освободился, полетел к нему и врос на место.
Он упал навзничь; смутно он осознавал, что его трясет с головы до ног и что боль кошмарна. Сердце трепетало в груди, билось пойманной птицей, затем замедлилось, затем — остановилось.
Затем забилось снова.
Он открыл глаза.
Мир был ярче: в нем как будто стало меньше серого, линии стали четче. Тело ныло, знакомо и привычно, словно после дня тяжелого труда. Каменный пол под пальцами был шершавым, и, когда он его поскреб, от него откололись песчинки — казалось, пол обрел дополнительное измерение.
Или это он сам его обрел.
Мальчик сломя голову ворвался в дверь его приемной, затормозил перед ним, проскользив по полу. Свое легендарное хладнокровие он восстановил за долю секунды, но Том был почти уверен, что успел заметить нечто очень похожее на тревогу, прежде чем мальчик успел овладеть лицом.
— Ты это сделал, — сказал мальчик, провел пальцами по волосам, а потом протянул руку, чтобы помочь Тому встать. — Я думал, все-таки не станешь.
Он поднял медальон на цепочке, посмотрел, как тот крутится. Как странно: когда-то это был бесценный артефакт, приносивший покой, манивший его, звавший по имени, а теперь — всего лишь грубо сработанная безделушка, не более одушевленная, чем обувь у него на ногах.
Он чувствовал себя выбитым из колеи, словно великанская рука яростно встряхнула его, и все внутри еще не улеглось, как положено. Он опустил взгляд, и глаза его разгорелись при виде руки Драко, все еще сжимающей его запястье.
Запястье, которое… нет, наверное, померещилось… было более теплого оттенка, чем раньше.
Драко поднял его руку, перевернул, и ошибиться было уже нельзя.
— Ты вернул часть себя, — сказал он тем же голосом, каким говорил все то время, пока был здесь: голосом, лишенным смущения и самовлюбленности. — Как ощущения?
Том почувствовал, что пожимает плечами. Не то чтобы он мог одурачить мальчика, даже если бы захотел, и в этом было что-то очень утешительное.
— Сыграй для меня, — приказал он.
Он не знал наверняка, что мальчик услышал, но взгляд серых глаз остался тверд. Через миг Драко поднял к губам флейту, и была музыка.
***
Прошло не так много времени, и он начал скучать по присутствию медальона. Было что-то крайне приятное в том, что тот был рядом, в том, как легонько тянуло сердце, словно в обществе ближайшего друга. Медальон теперь висел на шее у мальчика; ну и хорошо, пользы от него все равно больше не было, и смотреть на него было неприятно.
Было совсем несложно послать Люциуса за Нагини. Он понимал, что та недолго выживет в темных сырых пещерах без теплых камней, на которых можно греться на солнце, но решил, что если она немного с ним побудет, то ему легче будет вспоминать об опустошенном медальоне, скрытом у мальчика под мантией. Он успокоится, сознавая, что частица его находится рядом, в безопасности.
Кроме того, было приятно посмотреть на великого Люциуса Малфоя, низведенного до роли мальчика на посылках, и понаблюдать, как тот бледнеет при мысли о том, что ему предстоит убедить Нагини вернуться с ним в пещеры. Каким-то образом ему это удалось, и он вернулся — на неверных ногах, но довольный собой — с великой змеей.
— Благодарю тебя, Люциус, — сказал Том, скрывая победную улыбку. От одного лишь присутствия Нагини он ощутил глубочайшее облегчение, объяснить которое можно было только тем, что еще одна часть его души теперь была рядом.
— Ее тоже, да? — спросил за ужином Драко.
Том, прежде чем ответить, проглотил картошку: почему-то последние несколько дней ужин был особенно вкусным. Он был уверен, что дело во влиянии мальчика, приказавшего Пожирателям смерти приносить продукты лучшего качества. Том и вспомнить не мог, когда ему в последний доводилось пробовать настолько аппетитную еду.
— Не понимаю, о чем ты, — ответил он, поглаживая Нагини по голове и вздыхая от удовольствия, что фрагмент его Я так близко.
Драко задумчиво смотрел на Нагини. Том был разочарован, что Драко уже после пяти минут знакомства избавился от страха перед гигантской змеей. Не было похоже, будто он собирается ее погладить, однако он не шарахался, когда она касалась его языком. Он смотрел на нее так, как смотрел в последнее время на все — как на загадку, словно теперь только загадки способны были завладеть его вниманием.
Нагини отвечала на его полуинтерес взаимностью, ложилась иногда у его ног, пока он играл, следила, как он ест и читает. Со временем Драко осмелился потянуться к ней, чтобы провести пальцами по ее голове. Со временем Нагини перестала бить его по рукам, когда он предпринимал такие попытки.
— Ты нравишься моей змее больше меня, — сказал Том как-то рано утром, когда Нагини за завтраком обвилась вокруг ног Драко.
Малфой поднял взгляд, и, кажется, впервые в его глазах было отвращение.
— Я теплее тебя, — объяснил он, — ее убивает холод. Делай, что собирался, и побыстрее.
Он ответил какой-то небрежной грубостью, но внезапно его пронзил взгляд серых глаз, и он понял — или подумал, что понял — что он сказал, когда Драко ответил:
— Если не можешь, я убью ее для тебя, — сказал светловолосый мальчик. — Ядом или еще как-нибудь быстро. Зима приближается, и я не дам тебе заморозить ее до смерти.
Мальчик — его ручная мораль, его совесть и маяк. Их поведет ребенок, потому что Том, хоть и убил множество людей, не был уверен, что сможет оборвать жизнь той, что доверилась ему, последовала за ним в самое темное и далекое место, которое знала, чтобы умереть там ради его любви.
***
А может быть, сможет, думал Том, глядя, как извивается Нагини, пока он вырывал, тянул, выкручивал кусок своей души, словно больной зуб. И когда кусок прилетел на место, а Нагини перестала содрогаться, он ощутил восхитительный и всепоглощающий наплыв силы и обещания, а следом за ним — мучительное чувство, что он умирает, что его душа не вынесет такой целостности, что в любой миг он снова развалится на части; и тогда он обнаружил, что смеется вслух, потому что страх смерти в нем заслонило безумное чувство, как же хорошо будет больше ни о чем не беспокоиться…
Когда он очнулся, Нагини содрогалась снова; она приподняла голову, вопросительно посмотрела на него, потом зашипела.
Он понял, что больше не понимает ее, и попятился, прежде чем она надумала более развернуто выразить свое недовольство.
***
В этот раз мальчик замер и уставился на него, и Том почувствовал укол мстительного удовольствия — хотя бы раз ему удалось лишить этого болтуна дара речи.
— Нагини?.. — прошептал Драко.
— Жива-здорова, — услышал Том собственные слова. Его голос был глубоким, выразительным и меланхоличным, как после того, как он сделал третий хоркрукс. — Но, боюсь, мне она больше не принадлежит.
— Ты привлекательный, — тем же потрясенным тоном сказал Драко.
— Нечему так удивляться, — ответил Том. — В свое время я таким и был.
— Ну, твое время снова пришло.
Заглянуть в зеркало Том не осмелился, но, если судить по выражению лица мальчика, сейчас он выглядел, как некогда на пятом десятке — темноволосым и с ослепительной улыбкой. Легкое прикосновение челки ко лбу было чуждым. Ему все время казалось, что он то ли наткнулся где-то на паутину, то ли ему на бровь упало какое-то насекомое.