— Его бы не обрадовало, что ты стал убийцей. Хоо расстроился бы.
Нанами Кенто стоит за спиной Годжо, чеканя слова с непроницаемым выражением лица.
Услышав имя, прозвучавшее впервые за неделю в Токийской школе, Сатору делает шаг назад. Будто ему в грудь воткнули раскалённый прут и провернули пару раз, дробя рёбра. Он сгорблен и сломан, подбородок касается груди, ноги согнуты в коленях. Мей падает на землю, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Растирает руками шею и хрипло кашляет. Она жива. А Сатору бледен, как мертвец.
— Если не можешь справиться с работой, то лучше возьми отпуск.
— Я справляюсь, — шепчет Годжо.
Школьники окружают трёх наставников полукругом, настороженно наблюдая за ними. Первой начинает говорить Кугисаки:
— Мы все скучаем по Хоо.
Имя снова пощёчиной бьёт по лицу Сатору. Он пошатывается, пытаясь выпрямиться, но его плечи опущены, а руки безвольно болтаются вдоль тела.
— Мы не хотим делать вид, что Хоо здесь никогда не было, — сдавленно и тихо произносит Фушигуро.
— Без странностей Хоо здесь скучновато, — чешет затылок Юджи.
— Хоо заботился о вас. Хотел, чтобы вы могли жить дальше, — говорит Панда.
— Он не оставил вас одного — память о Хоо навсегда с нами, — решительно добавляет Маки.
— Хоо — хороший, — не расстегивая молнию куртки, осторожно проговаривает Инумаки.
Ребята обступают Годжо, собираясь в круг, чтобы обнять. Юджи сильно сжимает его крепкими руками, Мегуми хлопает по спине, а Нобара шмыгает носом, прижимаясь к плечу.
Сатору поднимает голову к небу, прикрыв глаза. Кажется, ему действительно стоит отдохнуть.
— Годжо, ты перешёл черту. Мои птицы всё видели и доложат кланам, — шипит Мей, бросая на него ненавидящий взгляд.
Кенто почти ласковым ударом тесака по затылку просит её помолчать.
***
Спустя два месяца
Сатору не знает, что он здесь делает. В кафе около парка Аракава людно. Сегодня выходной, поэтому сюда пришли мамы с детьми, студенты и влюблённые парочки. Девочки в форме старшей школы толкают друг друга локтями и хихикают, прожигая взглядами дыру в затылке высокого блондина. В другой момент Годжо бы обязательно улыбнулся им, подмигивая, чтобы вызвать взрыв задорного хохота. Но сейчас он бессмысленно пялится в меню на стене за прилавком. Он не хочет сладкого. Не хочет есть вообще. Уже которую неделю.
Слова о том, что время лечит, придумали те, кто ничего не знает о бесконечности. В ней один крошечный миг размазывается по всей площади, как растаявший грязный снег по кафельному полу кафе. Этот момент оставляет след после каждого следующего шага, напоминая о себе навязчивыми каплями и разводами.
Сатору был в горах — в груди болело от вида водопадов и пещер. Он ездил на море в самый жаркий день, но цвет песка выбивал протяжный воющий выдох. Посещал буддистский монастырь — монахи там спали на циновках, как и тысячу лет назад. Годжо всё чаще думал о смерти. Её обещают главы сильнейших кланов, не оставляющие попыток связаться с ним. Но что-то останавливает Сатору. Он цепляется за свою бессмысленную жизнь, заставляя себя вечно находиться в пути.
Сегодня ноги принесли его сюда.
— Молодой человек, вы будете заказывать? — улыбается девушка за прилавком.
— А, да… Мне кофе.
Сатору берёт стаканчик, даже не замечая того, насколько он горячий. Разворачивается, чтобы уходить. В толпе кто-то поправляет волосы. Пшеничные и лёгкие, паутинкой спутанные на концах.
Бумажный стакан падает на пол. Кричит мужчина, которому кофе испачкал светлые штаны и обжёг голени. Возмущаются те, кого Сатору толкнул, пробираясь сквозь очередь — неаккуратно распихивая локтями и наступая на ноги.
— Хоо… — выдыхает он, придавливая волосы к тонкому плечу.
На него удивлённо смотрят два светло-голубых глаза. Девушка растерянно улыбается и произносит фразу, выученную по разговорнику: «Простите, я не говорю по-японски».
Годжо отшатывается, как от привидения. Кровь всё ещё громогласным стуком бьёт по вискам. Он бормочет извинения и, плотнее прижимая очки к переносице, пятится назад. Если бы его грудь прострелили в упор из ружья — он бы и то чувствовал себя лучше, чем сейчас. Уже у выхода Годжо замечает, что столик, за которым они с Хоо впервые неловко поговорили, обсуждая вопросы из детской анкеты, только что освободился.
В каком-то бреду Сатору подходит к нему — уже без напитка, просто по наитию. Посидеть здесь хотя бы пару минут.
— Эй, дылда, это мой столик.
— На нём не написано, — устало огрызается Годжо.
— Вы всегда такой грубиян? Вежливость — это очень важно. Мне нужно именно это место.
Сатору усмехается — его упрекнул в неучтивости тот, кто начал разговор со слова «дылда». Надо же было именно здесь встретить кого-то настолько несносного.
— Тогда садитесь напротив.
Сердце пропускает один удар. Потом ещё и ещё. Ощущается чужим — безжизненным камнем. Останавливается насовсем.
У столика стоит Хоо. Рыжеватые волосы обрезаны по плечи, а на макушке хвостик, поднимающий чёлку со лба и висков. Черты лица всё такие же острые. Брови удивлённо вскинуты, а указательный палец тянет солнцезащитные очки вниз, открывая тёмно-алые глаза.
Это другое тело. В руках огромная порция мороженого — с жевательными мишками, орехами и шоколадной стружкой, уже накрошившейся на стол.
Сатору замирает. Он так привык к болезненным галлюцинациям, что и сейчас не готов поверить себе.
Хоо падает на диванчик.
— Если будете так пялиться, я не смогу поесть. Хотя, на самом деле, не очень-то хочется. Не люблю сладкое.
— Хоо…
— А? Вы мне?
Это не может быть ошибкой. Сатору хватает парня за руку, переносит его в комнату школы — плевать, что подумают смертные.
Хоо будто бы не удивлён. Он никак не может оторвать глаз от лица Сатору. Напрягает нижние веки, вглядываясь и о чём-то лихорадочно размышляя. Кажется, у него начинает болеть голова — пальцы тянутся к вискам.
Годжо бьёт крупная дрожь, не давая сделать ни единого шага. Он чувствует себя закованным в каменный панцирь, из которого невозможно выбраться. Это наваждение? Что это, чёрт возьми, такое?
— Вы меня знаете?
— Птичка, — шепчет Сатору, чувствуя, как от слёз покалывает уголки глаз.
От Хоо исходит проклятая энергия, которая не может врать. Годжо чувствовал её дважды: под сводами пещеры перед водопадом и на смотровой площадке мэрии — в те минуты, когда…
— Простите, я недавно очнулся от комы… Может, я вас…
Догадка озаряет разум Сильнейшего своим пронзительным светом. Он срывает тёмные очки.
Хоо вздрагивает. Хватается за грудь, комкая ткань зелёного свитера. Он так подходит к его рыжим волосам.
Сатору очень сильно хочет приблизиться, чтобы хотя бы дотронуться до сокращающегося в судорогах тела. Но ему так страшно. Он боится той секунды, когда Хоо поднимет взгляд и посмотрит на него. Он ждёт этого мгновения так, как ещё ничего не ждал в своей жизни.
Хоо падает на пол, скрещивая ноги в беспомощной позе. Предплечьем растирает слезящиеся глаза.
— И какого чёрта ты там стоишь?! Обними меня, болван, — сквозь рыдания кричит он.
Сатору падает на колени, медвежьими движениями валит Хоо на спину, целует лоб, глаза, нос, щёки, подбородок, губы. Смеётся, матерится, плачет. Его кожу рвут мурашки. Он прощупывает руками тело — каждый уголок. Эти двое похожи на слепых котят, которые тыкаются друг в друга, попискивая от радости. Всё вокруг электризуется и вибрирует от испускаемых ими волн безусловного счастья.
— Где ты был? — спрашивает Сатору, без сил свалившись на Хоо.
— Да кто его знает. Главное, что сейчас я с тобой.
Двери комнаты открываются, ученики — вот же засранцы — влетают в комнату учителя, падая на Сатору и Хоо сверху. Наперебой что-то рассказывают. Засыпают вопросами. Хоо смеётся и быстрее вытирает большими пальцами слёзы с щёк Годжо — не стоит детям знать, что Сильнейший может плакать.