Вижу себя восходящей звездой психоанализа. Фушигуро застыл испуганным сурком, слушая мои мудрые речи. Оказалось, помогать детям не такое уж и неприятное занятие. Где ещё я смогу наблюдать этот блеск в глазах, внимательность, подрагивающие губки и плотно сжатые кулачки?
— Поэтому пока просто старайся не натворить глупостей. Помни, что иногда рот стоит использовать для того, чтобы говорить им слова! Остальные сферы его применения сами приложатся!
— Хоо-сенсей! — уже рычит на меня Мегуми, но потом смягчается: — Спасибо…
— А вместо каллиграфии в таком состоянии лучше заняться кое-чем другим.
Бедный Фушигуро, уже не знающий, чего от меня ждать, вскакивает и начинает пятиться к двери, на ходу мешая в одну кучу извинения, благодарности и прощания. Мальчишка, кажется, решил, что я собираюсь преподать ему практический урок. Какой стыд. Обязательно расскажу об этом Сатору, чтобы потом посмотреть, как Мегуми бежит девятикилометровый кросс и пару часов стоит на руках — пусть кровь отольёт от причинных мест, негоже думать такое о своём учителе! Хотя мне приятно; новое тело с рыжей короткой шевелюрой не произвело на меня сильного впечатления. Йери обещала придумать что-то с этим, восстановив проклятой техникой привычные — светлые и длинные — волосы.
— Стой! Я про пристойные занятия!
Прежде, чем Фушигуро успевает совсем перевоплотиться в варёного рака, затаскиваю его в «поглощение» и тут же возвращаюсь с тремя внушительными горами тарелок.
— Бери по одной и бей об пол.
Мегуми недоверчиво смотрит на кучу посуды.
— Или стены.
Я же учитель, значит, должен подать пример. Беру верхнее блюдце и с силой, замахнувшись через голову, швыряю его в тонкую стену. Белые осколки летят во все стороны. Звон перебивает мой смех.
— Вперёд! Давай: Юджи — говнюк!
Вторая тарелка разбивается о пол. Её бросил Фушигуро. Потом ещё одна, следующая, сразу две.
— Бесячий засранец!
— Развесил свои плакаты!
— Выходит из душа в одном полотенце!
— Храпит!
— Ещё!
— Весь из себя добрый! Смелый! Решительный!
— Красивый!
Фушигуро пинает ногой целую стопку тарелок, они градом матового стекла падают вниз, поднимая дикий лязгающий шум. Мегуми откидывает голову назад и смеётся. С таким облегчением, что даже мне становится спокойнее. В порыве чувств приобнимаю его за плечи, костяшками кулака натирая макушку.
— Что вы тут устроили?
Оборачиваемся одновременно. В дверях стоит Сатору. Глаза — на усыпанный осколками пол, на Мегуми, на меня, на нас вместе. Плохи дела.
— Фушигуро, беги. Я его задержу. Глубокими извинениями.
Мегуми, подгоняемый новым приступом стыда, пулей вылетает из комнаты, но непредусмотрительно останавливается, чтобы поклониться Сатору. Получает увесистый подзатыльник. Я прыскаю от смеха, глядя на грознейшего из Годжо. Выглядит так, будто у него отобрали конфетку.
***
Я больше никогда не пойду на свидание с Сатору. Как бы он ни упрашивал. Даже если это будет требованием террористов, взявших в заложники сотню милых котиков. Оставим этот конфетно-букетный период нормальным парочкам, а сами лучше займёмся чем-то посерьёзнее: сбежим от цивилизации в горную хижину, откроем свою школу магии или хотя бы заведём собаку. Никаких свиданий.
Но сказать об этом Годжо я не решаюсь. Ведь он только что подъехал к аэропорту Окинавы на шикарной белой машине. Посигналил мне: мол, хватай чемоданы — да-да, все три — и быстрее прыгай на переднее сидение.
К слову, прилетели мы вместе. Шли по одному трапу, вдвоём ждали багаж, по очереди караулили вещи, пока ходили в туалет. А потом Сатору испарился, кинув меня посреди площади перед зданием, чтобы через полчаса прискакать сюда на этом железном белом коне. В Окинаве, конечно, тепло. Но я за эти тридцать минут едва не лишился плеча — его то и дело похлопывали другие рыцари: без скакунов, зато с огромным желанием помочь красавице дотащить чемоданы. Одних останавливало то, что на их нарочито мужественные голоса оборачивался красавец, других — нет. Не будь взятая в аренду Сатору машина двухместной, я бы мог увезти с собой целый гарем восхищённых мужиков. Надо же было отрастить свои волосы прямо перед поездкой.
— Ты умеешь водить? — пытаясь отдышаться, спрашиваю я.
— Я умею всё, стоит только попробовать, — во все тридцать два улыбается Годжо.
На деле «только попробовать» — это свернуть не туда на шоссе, подрезать многотонную фуру, до заикания напугать пару бабулек и припарковаться прямо в палисаднике рядом с домом.
О чёрт, меня мутит.
Но вид океана мигом приводит меня в чувство. Годжо выбрал шале прямо на берегу. С одной стороны — белый песок и пенистые барашки волн, с другой — лес, который выглядит совсем диким. Лесенка к домику теряется в замшелых зарослях и листве низеньких кустарников, где играют солнечные зайчики.
Замираю, глядя на горизонт: у берега вода голубая, а дальше — тёмно-синяя, вступающая в резкий контраст с ярким зимним небом. Оглядываюсь на Сатору, стоящего рядом со мной, и вижу то же самое в его глазах: белые, лазурные, тёмные, почти чёрные осколки, перемешанные будто движением рук, вращающих калейдоскоп. Так красиво, что тянет в груди, покалывая сердце. Растираю это место, а Годжо вздрагивает, взволнованно дотрагиваясь до моей спины.
— Всё хорошо?
— Слишком хорошо, — выдыхаю я, прислоняясь головой к его плечу.
Он гладит мой висок, привычным жестом зарываясь пальцами в тонкие волосы. Молчит, но я чувствую, что он тоже щемяще счастлив.
— Мне было так плохо без тебя, — тихо начинает он.
Боюсь пошевелиться, потому что он говорит об этом впервые за прошедшие месяцы.
— Я думал, что твоих сил не хватит на то, чтобы переродиться после уничтожения души.
Костяшками пальцев стучу по его груди — всё просто: вот где на самом деле моя душа.
— В последний раз я был на море вместе с Гето. Мы ездили сюда, выполняя одно из заданий. Потом он изменился. А позже…
Трусь щекой о плечо: можешь говорить, я все пойму.
— Позже мне и Юуте пришлось убить его. Я попросил Сёко не уничтожать тело. В него и вселилось проклятие. Поэтому… В том, что произошло с тобой, я виноват вдвойне. Если бы у меня тогда хватило сил отпустить Сугуру навсегда, то духи никогда не смогли бы получить технику, способную тебя контролировать. Я сделал так много ошибок, птичка. Не понимаю, почему ты до сих пор со мной.
Волны накатывают одна на другую, смывая следы своих предшественниц. Океан живёт собственной жизнью, не думая о том, что было раньше или будет потом. Затягивает в себя мелкую гальку и белый песок, выносит на берег ракушки, гладкие камни, спутанные водоросли. В нём погибают люди, не справившиеся с течением, но другие всё равно при любой возможности едут к нему, чтобы вдохнуть солёный воздух и погрузиться в прохладную воду. Они знают про ядовитых медуз, колючих морских ежей, акул, заплутавших на мелководье, но продолжают стремиться сюда. Учат плавать своих детей, ныряют в водолазных костюмах на рифах и берут в аренду лодки, чтобы заплыть подальше. Их тянет непреодолимой силой к живительной водной глади — прекрасной и опасной одновременно.
Я тоже теперь знаю, что такое любовь. И принимаю всю боль, которую способна причинить только она. Но жду всё-таки чуда: застрявшего в бесконечности мгновения, где мы вдвоём стоим на берегу и подставляем лица морскому бризу.
— Я с тобой, потому что ты сделал то, что мог сделать только Годжо Сатору. Я люблю тебя.