Я надеялся, на этом наказание кончится. Но нет. Шестиглазый решил взять меня с собой на задание.
Мы стоим у небольшого дома где-то в Уэно. Мои белые ботинки уже давно стали коричневого цвета, и я пытаюсь убедить себя и своё обоняние, что это всего лишь грязь. Здесь, рядом с домами, рассчитанными на семьи из максимум пяти человек, стоят по две-три коробки, в которых тоже спят люди. Я отлично слышу и вижу в темноте — здесь всё кишит ими, будто тараканами.
Дом перед нами приметен только тем, что вокруг него пусто. Нет ни расстеленных газет, ни грязных матрасов, ни ящиков.
Сатору ставит барьер и кивает мне на входную дверь.
— Хочешь, чтобы я изгнал его? — спрашиваю перед тем, как брезгливо коснуться ручки.
Не чувствую ничего особенного. Первый ранг, может, слабенький особый.
— Если тебе хочется похвастаться, — улыбается Годжо.
Не хочется. Не люблю применять свои техники, потому что это одна из тех вещей, которые напоминают о том, как же просто умирают другие. Но какая-то непрошеная прилипчивая птичка стучит своим клювиком мне по черепу: щебечет о том, что вчера Годжо хромал. И пусть я полностью излечил его ногу, ему наверно лучше не напрягаться сегодня.
Представляю, как бы давился хохотом братик Рёмен, узнав, что я волнуюсь за Шестиглазого из Годжо, стоя перед обычным домом с одним-единственным проклятием.
Открыв дверь, прохожу по узкому коридору к лестнице, ведущей вниз.
— Хватит прятаться, вылезай, — устало произношу я.
Проклятие особого ранга ползёт по потолку. Я ещё не вижу его, но знаю, как мерзко оно выглядит. Очень длинные, как у водомерки, конечности, гадкая зубастая пасть и волосы, разноцветными клоками торчащие на голове. Честно, я думал, что Годжо притащил меня сюда из-за чего-то особенного. Какой-нибудь аномалии, способной со мной разобраться.
Прежде чем проклятие успевает сообразить, как со мной поступить, я вскидываю руку. Склизкая нить сама ложится в мою ладонь. Разрываю её лёгким поворотом сжатого кулака.
Слышу за спиной аплодисменты.
— Это всё?
— Нет, загляни в подвал, — отвечает Годжо.
Что там на этот раз? Выложенное из проклятых мух признание в любви? Я не в настроении. Мне хочется побыстрее уйти. Мерзкий дух, прежде чем исчезнуть, успел капнуть слюной на белую куртку. Ещё и пришлось использовать проклятую технику для изгнания спустя тысячу лет. Сейчас я острее чувствую, что связан с этим миром, нахожусь по одну сторону баррикад с демонами и проклятиями.
Ногой выбиваю дверь и делаю пару шагов. Резким непроизвольным рывком подаюсь вперёд — тошнота проталкивается от желудка в горло, выбивая из меня хрип. Всему виной запах. Сладкая, залезающая через нос и распространяющаяся по всему телу гнилостная вонь. Почти осязаемая от того, насколько густая.
— Что за…
Трупы. Пять. Пятнадцать… Они свалены кучками по три-четыре тела в разных углах подвала. Под этими горками растекаются лужи протухшей крови, жидкости из мягких тканей и мушиных личинок. К сожалению, я хорошо вижу в темноте, поэтому то и дело цепляю взглядом фиолетовые трупные пятна, пожелтевшие кости, коричневые куски плоти. Замечаю скатавшиеся волосы: крашеные светлые, чёрные, рыжие. У трупа девушки в ближайшем ко мне углу розовые дреды. Синтетический войлок в некоторых местах окрасила кровь, но в целом он выглядит отлично. Чего не скажешь о самой владелице: телу наверняка больше двух недель, оно покрыто венозной сеткой и гнилостными пузырями, кожа окрасилась в грязно-зелёный.
— Посмотри, это тоже любовь.
Губы Сатору прямо у моего уха. Странно, что звуки могут пробиться через стену смрада, чтобы донести до меня слова Годжо.
— О чём ты?
Поворачиваюсь к Сатору. Он упирается спиной в дверной косяк, но смотрит на меня. Жаль, не могу увидеть его глаз из-за повязки. Интересно, они смогли бы и сюда протащить кусочек неба?
— Это дом мужчины, который любил всех этих девушек, — отвечает Годжо. — Ну, по его мнению. Он знакомился с ними, общался, влюблялся сильнее и сильнее. Потом понимал, что жить не может без избранницы. Тогда притаскивал в этот дом и кидал в подвал. Иногда просто сталкерил кого-то, а потом — сюда. И каждую из них он любил всем сердцем. Особенно после смерти. Наверно, нравилось, какими послушными они становились. Первых он убил сам, другие, будучи запертыми вместе с трупами, умирали от запаха и яда в нём. Страх и ненависть девушек породили проклятие, которое разделалось с маньяком.
Я ещё раз обвожу взглядом подвал. Трупы, действительно, не женщин, а ещё совсем молодых девушек. Это смешно, но, наверно, им, как и мне, древнему демону, хотелось узнать, что такое любовь. Хотя подозреваю, мораль истории, рассказанной Годжо, не в этом.
— Боишься, что моя любовь обернётся такой же катастрофой?
Сатору посмеивается.
— Думаю, в твоём случае её масштабы будут несравнимо больше.
Сажусь на первую ступеньку лестницы передо мной. Нос всё равно уже привык к вони. А вид разлагающихся останков никак на меня не действует. В отличие от этого разговора.
— У меня есть пример другой истории любви.
— Хочешь, чтобы я послушал?
— Просто хочу, наконец, рассказать. Это случилось очень давно. Мы с Сукуной тогда ещё жили рядом со смертными, оставались чем-то средним между магами и проклятиями. Ичиго был первым сыном одного из самураев…
***
Отец Ичиго очень переживал, что я научу его сына плохому. Например, курить опиум и трахаться.
Я учил Ичиго каллиграфии. Показывал, под каким углом держать кисть, чтобы линии выходили нужной толщины. Как регулировать силу нажима и когда пора обмакнуть инструмент в тушь. Хотел, чтобы сын самурая смог увидеть баланс между чёрными линиями и пустотой холста, прочувствовал важность начала и неотвратимость конца.
Когда к нам заглядывал братик Рёмен, я говорил, что мы только закончили курить опиум и трахаться.
Не помню, у кого учился каллиграфии я сам. Был ли я когда-то мальчиком, которому седой учитель ставил руку и бил по спине, если ученик низко склонялся к холсту. К тому моменту, как в моей жизни появился Ичиго, я всё-таки был больше демоном, чем колдуном.
Ичиго никто не звал в мою жизнь. Он появился сам. В толпе моих поклонников из числа самураев и аристократов он никогда не отличался настойчивостью или изобретательностью. Просто мой взгляд всегда находил его упрямые чёрные глаза. В итоге мне пришлось принять его так же безусловно, как и он принял меня. Ичиго не спрашивал о том, кто я такой, почему меня боятся и ненавидят в столице, откуда взялись все ужасающие слухи.
— Ичиго, ты знаешь, что в этом мире есть магия и проклятия, желающие уничтожить всё живое?
— Тогда я стану сильнейшим самураем и убью все проклятия, чтобы они не тронули мастера Хоо!
— Нет-нет, Ичиго, я и есть злобный демон…
— Тогда я убью всех, кто вздумает противостоять вам!
Присутствие Ичиго никак не смущало меня. Ведь у братика Рёмена, например, имелся собственный религиозный культ — около сотни мужчин и женщин, услаждавших Короля Проклятий оргиями и кровавыми убийствами. Я же готов был мириться только с Ичиго. Но Сукуна почему-то всё равно видел в этом человеке угрозу. После его появления братик Рёмен всё чаще спрашивал меня, не вознамерился ли я занять его место в иерархии проклятий. Я всегда отвечал нет. Мне претили бесконечные войны. Отнимать жизни так просто, что я и не вспомнил бы, когда мне надоело это делать. А вот Сукуна наслаждался каждым воплем, каждой слезинкой своих жертв. Он с остервенелым упорством истреблял шаманов, желавших помешать распространению проклятой энергии и продолжению золотого века.
Мне же тогда нравилось созерцать. Я хотел не уничтожить, а познать природу всего живого. Ичиго был интересен мне и поэтому.
Однажды он пришёл ко мне в полном комплекте церемониальной одежды. Светлое кимоно, длинные, волочащиеся по полу нагабакама и тёмный хаори. По его лицу я увидел, что он не спал всю ночь. Под узкими злыми глазами синели припухлости, а кожа выглядела бледнее обычного. Ещё он до крови искусал губы. Я ждал чего-то ужасного по меркам людей: не сумел разгадать послание, заложенное в композиции блюд на столе знакомого аристократа, ну или у его семьи не уродился рис…