— Сколько тебе лет? — Уилл смотрел в упор.
— Шестьсот сорок четыре.
Грэм дрогнул в бровях.
— В этом ноябре будет шестьсот сорок пять.
— Отлично, — опустил глаза. — А магистру Хопкинсу?
— Более тысячи.
— Продолжай.
— Я хочу воздержаться от принятия предложения Хопкинса. Оно меня не устраивает.
— Это отчего?
— Магистры сами себе не принадлежат. Став некой, образно говоря, осью весов, на которой постоянно будут находиться предпочтения и стремления посторонних, я потеряю возможность не только контролировать свою жизнь. Я напрочь лишусь её.
— Твоя личная жизнь тебе предпочтительнее положения магистра? — Уилл не разбирался в деталях, но социальные масштабы оценить мог.
Лектер раздражённо метнул взгляд через стол.
— Несомненно. Уилл, ты сделал предположение, не имея представления об имеющей быть в действительности картине. Моя личная жизнь — вот ось моего мира и существования. И я делаю невозможные для человеческого понимания вещи, чтобы достичь цели.
Буженина была совершенством, поэтому Грэм с радостью отвлёкся на неё, задетый агрессивными модуляциями в голосе Лектера.
— Какова твоя цель?
— Счастливая жизнь с тобой. Семья, — отрезал Лектер.
Грэм, было, чуть не заулыбался, но испугался раньше, встревоженный неоформившимся подозрением.
— Что произошло сегодня?
— Я уведомил гильдию о своём несогласии с предложением Хопкинса. Мне было выставлено условие. Чтобы сохранить текущее положение дел, я должен предложить кандидатуру для своей замены.
— Кого?
— Дитя-обещание.
— Своё?
— Да.
— Но у тебя… У тебя же нет детей, — Грэм слишком жестоко наколол картофелину на вилку.
— Так и есть. Поэтому оно должно появиться. В ближайшее время. Как кандидатура в матери…
— Мейстер Беделия Дю Морье, — закончил Уилл.
— Да. Она сильный мейстер. Наш общий ребёнок будет приемлемой заменой меня.
— Ганнибал, ты не согласен поступиться своим комфортом до такой степени, что тебе проще обречь своего ребёнка на то, чего он, вполне вероятно, сам никогда бы не выбрал?
— Да.
Грэм почувствовал, как стали едва вибрировать мышцы пресса и диафрагмы. Реакция на несправедливость с его точки зрения.
— Это неправильно.
Лектер равнодушно осматривал его.
— Повторю снова. Ты и жизнь с тобою для меня не в пример важнее, нежели то, чего ещё нет.
— Но ребёнок родится. И он будет.
— Я редко говорю такое, но сейчас необходимо. В данном случае я предпочту одну сохранённую жизнь и одну появящуюся в скором времени, чем окончательную смерть и следом закономерную, — доктор выпил вина.
Грэм тоже.
— Мне удавалось довольно-таки долго не предпринимать никаких действий, но я больше не могу сдерживать давление. Из-за тебя, Уилл.
— Моё похищение было гарантией твоего согласия дать ребёнка-обещание?
— Да. Потому что твоя жизнь зависит от моей сговорчивости.
Уилл странно пожал плечами.
— Твоя последняя жизнь, — додавил Лектер.
— Просто займи своё место. Это повлечёт наименьшие потери.
— Нет. Для меня это крупнейшая потеря. Я связываю свою жизнь с тобою. Я шёл именно к этому.
— А что если я не хочу связывать свою жизнь с тобою? — сказал Грэм и тут же пожалел.
Та самая чёрная, жёсткая, подчиняющая ярость вздыбилась в глазах Лектера.
— Ты хочешь. Я знаю, о чём говорю. Ты всегда просыпаешься и вспоминаешь об этом. Только поздно, — Ганнибал почти швырнул нож, но тут же аккуратно взял его в руку.
— Когда ты начнёшь… То есть когда ты… Завтра?
— Да.
— Это Беделия заставила Долархайда увезти меня?
— Не заставляла, заплатила. Так будет вероятнее.
Грэм с минуту молчал.
— Каким я становлюсь, когда просыпаюсь?
— Таким же, как я, Уилл.
***
Кровать была идеальной: и мягкой, и ровной, и жёсткой одновременно. Одеяло невесомым, но тёплым. Потолок светился и жил, словно это и в самом деле было ночное облачное небо. Уилл даже видел золотистое лунное амбре за пеленой тучи. Но Уилл Грэм не спал.
«Было бы слишком хорошо», — дёргано заметил сам себе.
С того дня, как только он согласился на просьбы Кроуфорда и попытался помочь в деле с Хоббсом — всё стремительно летело к чертям. И если объективный бег прошедшего времени приравнивался максимум неделям к трём, то субъективное восприятие вставало на дыбы и грозило сбросить на него месяцы, насыщенные великолепным трёпом, шокирующими поступками и сногсшибательными событиями.
Про персонажей даже речи не шло. Уилл Грэм с лёгкостью бы согласился, что окружающие его под препаратами. И он сам. Ощущение пролонгированного кайфа от открывающихся переливающихся перспектив не отпускало.
Канада WL не была его родиной. Он родился в Калифорнии. Родители часто переезжали вместе с трейлерным парком по Америке, пока не умер дядюшка Альфи, брат Мелиссы Грэм, и не оставил семье Грэмов дом в округе Онтарио. Отец продал трейлер, занялся лодками и починкой лодочных двигателей. Этому способствовало обилие озёр и рек. Мать же сбежала с дальнобойщиком, о чём оба Грэма узнали из короткой записки, которую она оставила им на обеденном столе, прижав её тарелкой со сладкими французскими гренками.
Отец умер, когда Уилл только-только закончил последнюю ступень общей школы. Вернувшись с выпускного, Уилл нашёл его на крыльце с бутылкой и вторым инсультом. Оказавшимся и последним.
Существующее утверждение о том, что самые яркие и насыщенные событиями и впечатлениями годы жизни человека приходятся на период бурной юности, сталось в корне неверным в отношении Уилла Грэма. Потому что его накрыло теперь. Буйство прикладной магии на подхвате у бихевиоризма* и криминологии, чему способствовала гильдия, не шло ни в какое сравнение с теми фокусниками, каких изредка Грэм встречал на редких и случайных вечеринках. Ему, как человеку с превышенным количеством зеркальных нейронов, приходилось обуздывать собственные воображение и восприятие, постоянно отчерчивая границы, которые волнорезами разбивали воды эмпатии. Было не до фокусов.
Большинство знакомых Грэма были людьми, не умеющими ничего из того, с чем сталкивался Уилл в последнее время. Да и знакомых было по пальцам пересчитать. Как носитель интеллектуальной патологии он был особенным среди людей. И как носитель патологии он оказался словно среди своих, когда его вволокли в бюро, где каждый второй располагал своею собственной патологией. И где каждый, похоже, был в восторге от своей прыти.
Грэм вертелся в кровати, пытаясь осмыслить, систематизировать и подавить волнение ума. Он думал обо всём, что было ему доступно, отбрасывая главную мысль, навязчивую и довлеющую, которой он не позволял подняться даже близко к солнечной прозрачной поверхности вод. Потому что эта мысль была своевольной и обессиливала его. Он оставлял её на дне сундука, погребённого под илом и песком, усаженного наслоениями морских раковин и анемонов. Но в конце концов мысль высвободилась и поднималась. И он видел её искажающееся в дрожании волн лицо, близящееся к поверхности. Лицо доктора Ганнибала Лектера. Окружающего его контролем и подавляющего заботой, загоняющего в угол прямолинейными и однозначными утверждениями, от которых Грэма бросало в нервную дрожь. Всё его поведение говорило о том, что поступки и решения Уилла предопределены. Настолько предсказуемы, что упрямое сопротивление и «нет» вызывают искреннее недоумение. Словно сам Уилл Грэм абсолютно никак не влиял на события в своей жизни, не участвовал в их формировании.
Уилл откинул одеяло, встал с кровати. Стоило попробовать.
— Свет, — сказал он.
Комната вспыхнула.
— Умеренный, — быстро сказал Уилл, закрывая глаза. — Свет ночника.
Сияние утихло, оставив мягкий размытый отблеск. Грэм прошёл в ванную, постоял перед зеркалом, не отдавая себе отчёта в том, как сжимаются и снова раскрываются пальцы левой руки.