Мерри отвечает:
– Не хочу сейчас слушать твои истории.
Ей интереснее наблюдать за отцом. Мерри представляет себе отца с пушистым хвостом и надутыми щеками, за которыми спрятаны желуди. И эта ассоциация с белкой будит в ней одно из немногих сохранившихся у нее воспоминаний о матери.
– Она будет совсем коротенькой, честное слово. – На Марджори все те же шорты не по размеру и футболка, которые она носит всю неделю. Ее каштановые волосы такие сальные, что кажутся черными, а светлая кожа вся покрыта веснушками и прыщами. У Марджори на коленях лежит книга «Вокруг света».
– Ну ладно, – говорит Мерри, но на самом деле не слушает сестру. Она продолжает следить за отцом, который роется в шкафу с зимней одеждой, выбрасывает оттуда куртки, колючие шерстяные свитера и зимние штаны. Насколько она может судить, на дворе все еще лето.
Яркие краски на обложке книги Марджори кажутся приглушенными в полутемной гостиной. На каминной полке мерцают и медленно оплывают свечи. Но их света недостаточно для чтения. Впрочем, сестры к этому уже привыкли. Марджори закрывает глаза и наугад открывает книгу. Она начинает листать ее, пока не останавливается на странице с нарисованным карикатурным Нью-Йорком. Здания из красного кирпича и синее море заполняют всю страницу и словно пытаются вытеснить друг друга, сражаясь за драгоценное свободное место. Мерри уже раскрасила улицы в зеленый цвет мелком, от которого остался огрызок размером меньше ее ногтя на большом пальце руки.
Они давно привыкли, что отца нельзя беспокоить, поэтому Марджори говорит шепотом:
– Правда ведь, Нью-Йорк – самый большой город на свете? И когда они стали расти там, это значило, что они смогут разрастись во все стороны. Они захватили Центральный парк. Стали быстро подниматься вверх, вытеснили траву, деревья, проглотили все цветочные клумбы. За каждый час они вырастали на целый фут, и так было повсюду.
Вчера она рассказывала о фермах на Среднем Западе и о том, как поля кукурузы, пшеницы и сои захватили сорняки. Люди не могли остановить их рост, и поэтому не стало еды. Мерри уже не в первый раз слышала эту историю.
Марджори продолжает:
– Они пробивались сквозь асфальт, поглотили всю воду в прудах и фонтанах Центрального парка и стали захватывать близлежащие улицы. – Марджори вещает как священник в церкви, куда их водила мама, когда они все вместе ездили в город на горе. Мерри испытывает смешанные чувства грусти и злости из-за того, что так хорошо запомнила старого морщинистого священника – особенно как странно от него пахло детской присыпкой и еще чем-то землистым, – но почти не помнит свою мать.
Марджори говорит:
– Люди в городе не могли помешать их росту. Когда их побеги срезали, те вырастали снова и еще быстрее. Никто не знал, как и почему они растут. Видишь ли, под асфальтом нет почвы, там только канализация, и все равно они росли. Побеги и корни разбивали окна в домах, а некоторые люди взбирались вверх по растениям и воровали еду, деньги и телевизоры. Но скоро они так разрослись, что людям стало слишком тесно в их домах, растения всех вытеснили, и гигантские здания стали трескаться и рушиться. А они росли быстро, быстрее, чем где бы то ни было, и ничто не могло им помешать.
Мерри, слушая сестру вполуха, достает из кармана своей пижамы обломок зеленого мелка. Она меняет свою пижаму каждое утро в отличие от сестры, которая вообще не переодевается. Мерри начинает рисовать мелком на паркете, ей хочется, чтобы отец пришел в комнату, застал ее за этим делом и начал кричать. Возможно, тогда он прекратит надевать на себя всю зимнюю одежду, перестанет вести себя как чокнутая белка.
Отец, переваливаясь с ноги на ногу, входит в гостиную. Он тяжело дышит, дыхание его несвежее, лицо кажется осунувшимся, постаревшим и посеревшим, его покрывают капли пота. Он говорит:
– У нас кончились все запасы. Я должен пойти на поиски еды и воды.
Он не обнимает и не целует дочерей, только гладит их по головам. Мерри роняет кусочек мелка к его ногам, и тот катится по полу. Отец отворачивается, и они понимают, что сейчас он уйдет и уже может не вернуться. У двери он останавливается, складывает руки в перчатках и варежках в трубочку около рта и кричит, повернувшись влево, в сторону кухни, как будто не оставил только что своих дочерей на груде одеял в гостиной:
– Никому не открывайте дверь! Никому! Стук будет означать, что этому миру пришел конец! – С этими словами он открывает дверь, но совсем чуть-чуть, так, чтобы удалось протиснуться через образовавшийся проем. Дочери не видят внешнего мира, только вспышку яркого солнечного света. Легкий ветерок врывается в их дом, а вместе с ним – шелест листьев, напоминающий звук бензопилы.