— Боже!
Она ринулась ко мне. Я перехватил ее, прижал ее руки над головой, но, казалось, у нее было вдвое больше суставов, чем у обычной женщины, и втрое больше силы. Она вырвала свои запястья и замахнулась на меня длинными акриловыми ногтями.
Я знал, что Элейн считает это игрой, но внезапно мне стало страшно, словно я бьюсь за свою жизнь.
И я сделал, как она хотела.
Сначала просто шлепнул. Но улыбка облегчения и похоти — и да, даже детского триумфа — мелькнула на ее лице.
Боже, помоги мне, — мне захотелось ударить ее снова.
И не просто ударить, а молотить по лицу, пока нос не сломается, а глаза не станут прорехами в плоти, напоминающими более крупную рану меж ее ног, пока скулы не хрустнут, как скорлупа яиц, а потом обработать ее внизу, начиная с члена…
Члена?
Стыд накатил на меня. Чертыхнувшись, я выбрался из кровати и отправился в туалет, где склонился над унитазом: ужин был опасно близок к возвращению первоначальным путем. Руку, которой я ударил Элейн, все еще пощипывало.
Элейн застучала по двери.
— Мэтью? Мэтью, послушай. Ты не сделал мне больно. Мэтью, ты путем? Что стряслось?
Но как я мог ей ответить, если сам не был уверен? И как я мог уснуть, зная, что мне приснится?
Я ушел из школы пораньше — отпустили из-за больного горла. Папин «олдс» стоял на подъездной дорожке, но его самого не было ни на кухне, ни в комнате, и я поднялся по лестнице, ища его.
На этот раз отец меня не остановил. Холодный ужас морозил мне живот, и я отчаянно пытался проснуться, но был словно в плену сна, тонул в нем и должен был идти дальше.
На пороге родительской комнаты я помедлил. Я никогда туда не вторгался, даже когда мне было пять и я проснулся, крича, убежденный, что силуэт соседского кота за окном — это труп с окровавленными пальцами, только что откопавшийся и царапающий мое окно.
Я робко постучал перед тем, как войти, но комната была пуста.
Так ведь?
Из туалета рядом с их комнатой доносились звуки. Дверь была приоткрыта, и я заглянул.
И чуть не выпалил: «Извините», ведь так говорят, застав кого-то на стульчаке, вот только сиденье унитаза, на котором сидел папа, было опущено, а голова Фредди Бартона ходила вверх-вниз меж его коленей.
Папа посмотрел на меня, но не отстранился. Голова словно росла из его паха, огромная и жирная раковая опухоль с оттопыренными ушами, поднимающаяся из его гениталий.
— Ублюдок! — закричал я. — Ублюдок, я все расскажу!
Я захлопнул дверь и убежал.
Снаружи падал легкий снег. Я бежал, пока позволяли легкие. Потом прошелся, пока снова не смог побежать. И так пока не онемело все мое тело, кроме сердца, где боль была сильней всего, и приглушить ее не удавалось.
Гнев заставил меня бежать даже после того, как легкие и мышцы закричали «стой». Но домой меня наконец привело нечто иное — самая изнурительная из эмоций, стыд. Я чувствовал, что задохнусь от стыда, потому что, когда гнев спал, на берегу моей души остались не отвращение, ярость или гадливость, но нечто более ужасающее — черная зависть к мальчишке, которого использовал мой отец. Зависть и, помоги мне боже, желание.
Часть меня хотела умереть, быть найденным в снегу, чтоб тело мое стало молчаливым обвинением, хуже любых слов.
Вместо этого, конечно, я решил согреться мелодрамой. Я прятался в супермаркете, пока его не закрыли, а потом поплелся домой.
Мама, папа и Рут-Энн заканчивали ужинать. Мама, увидев меня, воскликнула:
— Слава богу, мы в полицию звонить собирались!
Но я знал, что это она меня лишь пугает. Потом отец утащил меня в кабинет и расстегнул ремень. Я хорошо знал этот ритуал, знал, чего ждать. Спустив джинсы и трусы, я улегся на стол отца. Мои яйца так сжались, что я чувствовал, как они давят на почки.
— Скажи это, — велел отец.
Я не мог. Мое горло было обожжено.
— Скажи!
Ремень просвистел, ударив по креслу у стола.
— Ты чего добиваешься? Скажи, или достанется еще хуже.
Слова вытекли, словно слезы.
— Ударь меня.
— Чтоб я слышал!
— Ударь меня!
Мне приходилось говорить это каждый раз, перед каждым ударом, даже когда я так плакал, что слова становились неразборчивы.
Потом отец сказал:
— Есть вещи, о которых достойные люди не говорят, Мэтью. И если еще раз станешь мне грозить — тебе достанется хуже. Намного хуже.
И больше он об этом не говорил. Никогда.
Я знал, что не стоило возвращаться в квартиру Элейн, не с грузом этих воспоминаний. Но по телефону она мурлыкала и обещала искушения столь соблазнительные, что мой член поднялся, как зачарованная змея, пока я слушал подзадоривания Кори на заднем плане прийти, чтоб он еще раз обыграл меня в нарды.