За Тимуром везли и другое оружие — выкованное искусными мастерами для войсковых смотров и больших торжеств. Оно было оправлено в золото и каменья, оно было приятно глазу, но неудобно для руки. С мечом, сверкающим ярче солнца, было радостно проскакать мимо строя ликующих воинов, но надо было быть полным дураком, чтобы обнажить его против врагов.
Третью часть составляли подарки от тех, кто желал считаться другом Тимурленга. Такое оружие отличалось пышностью и безумной ценой. Тимурленг хранил его, как хранят бесформенные слитки золота или неграненые камни, но не любил брать его в руки. Рукоять подаренного клинка могла источать яд, а древко копья могло предательски переломиться в самый неподходящий момент.
И наконец, последняя часть оружейных запасов была предметом особой гордости Господина счастливых обстоятельств. Ее составляли трофеи, захваченные Тимурленгом у многочисленных врагов, в большинстве своем обретших вечный покой и лишь редко доживающих свой век где-нибудь в отдаленной крепости в Герате или Моголистане. Эту часть Железный Хромец любил не менее, чем свое боевое оружие, ибо она также навевала память. Приятно было коснуться меча шаха Мансура, который едва не рассек в битве голову Тимурленга. Благо шлем оказался крепок, а рука, позабыв о ноющей боли, вовремя подставила под блестящий клинок ширазского эмира окованное крепчайшей сталью навершие щита. Или лук эмира Вали, стрелка, с каким мало кто мог равняться. Вали имел возможность сразить Тимурленга, но в последний миг рука его дрогнула, сохранив Господина счастливых обстоятельств для исполнения воли Аллаха. А вот это копье бросил к его ногам могущественный Джият-ад-дин. А вот еще одно, принадлежавшее отступнику Тохтамышу. А рядом — кинжал Хусейна, бывший при неудачливом владыке Мавераннахра, когда тот тщетно пытался укрыться от воинов Тимурленга в одной из заброшенных мечетей. Тимурленг особенно любил эту игрушку, ибо она напоминала о том, чья смерть открыла ему путь к вершине власти. И сейчас этот кинжал Тимурленг с гордостью показывал женщине, собственноручно введенной им в свой шатер.
Тимурленг не желал признаться себе, что эта невысокая женщина со странными глазами поразила его воображение. Владыка полумира не мог даже точно сказать чем. Быть может, именно глазами, столь необычными своей небесной голубизной для того гигантского мира, который бледноликие люди именуют Востоком. Быть может, неестественной для женщины стремительностью движений. Но скорей всего — силой, той силой, которую не сразу и увидишь, но которая способна восторжествовать над самым могучим воином.
Тимурленгу не приходилось прежде встречать подобных женщин. Сначала дерзость незнакомки, с презрительной легкостью повергшей на колени его любимого внука, возмутила Господина счастливых обстоятельств, ибо непозволительно женщине быть сильнее мужчины, а уж тем более мужчины из рода Тимурленга. Он даже хотел во гневе покарать дерзкую, но вовремя одумался, ибо недостойно гневом выказывать свою слабость перед женщиной. А кроме того, Тимурленг остыл, когда воспринял случившееся не только сердцем, но и умом. Она совершила то, что под силу не многим из витязей: она голыми руками одолела воина с мечом, воина, искушенного в схватках. Тимурленг мог поручиться в этом, ибо воспитанием его отпрысков занимались самые опытные бойцы, лучше всех прочих владевшие мечом и луком. Но эта маленькая женщина с глазами цвета родниковой воды оказалась сильнее. Это было неправильно, это было неестественно, это было странно, но непонятно, почему это поразило жестокое сердце Тимурленга, породив в нем столь редкое чувство — восторг и нежность. Нежность!
Он, холодно внимавший всему, что творилось вокруг, с тех пор, как был прозван Господином счастливых обстоятельств, он, позабывший обо всем, кроме жажды крови и славы, с того самого мига, когда отведал соленой влаги, струящейся из пробитого стрелой вражеского горла, вдруг ощутил нежность. Он не рискнул бы назвать это любовью. Любовь — чувство, требующее равенства, а это была нежность, какую испытываешь к тому, кто любим, но при этом еще и слаб. Проснувшееся в нем чувство удивило и неожиданно обрадовало Тимурленга. Обрадовало хотя бы потому, что оно вдруг приглушило боль, терзавшую руку, и придало невиданную легкость ногам, к чьей неровной поступи с затаенным ужасом прислушивались народы, жившие по окраинам мира, коему предстояло стать вотчиною тимуридов.