Эрик знал, что комнатка, которую он теперь занимал, когда-то предназначалась Аните. Но Анита давно ушла из его жизни, и неизвестно даже, жива ли она еще. Но зато в его жизнь вошла Жанна. Совсем другой, ни в чем не похожий на Аниту человек, да и вообще, нечто совсем иное и новое вошло в его жизнь. В его одинокую жизнь. Ну, конечно же, в одинокую. Только сейчас он с беспощадной ясностью понял, что постоянной доминантой его жизни, как сказал бы Артур, было неосознанное одиночество. Не оно ли и толкнуло его к таким людям, как Димка и Янцис, Роберт и Рената? И не оно ли привело его к Жанне? Если так, то да будет благословенно подобное одиночество. Все, ради чего стоило жить, теперь воплотилось для него в этой девушке. Не будь ее… Не будь ее, была бы другая? Нет! Никогда бы не было другой. Никогда. Все остальное было бы. Была бы та же дорога, которая привела его на эту дачу, и то же самое отношение к добру и злу. Только не было бы любви, перевернувшей всю его душу.
…Он уснул, не чувствуя, что засыпает. Просто явь и сонные видения переплелись, смешались, и стало хорошо, спокойно, бездумно…
С точностью часового механизма немцы начали вечерний артобстрел, но это было уже так привычно, что Эрик даже не шевельнулся во сне.
Пока Ренька раздевалась и ложилась в постель, Димка торчал в кухне и, присев на корточки возле теплой еще плиты, докуривал последнюю, оставшуюся у него сигарету.
Сначала Ренька спала в отдельной комнате, но после того дела, с шуцманом, сказала, что если рядом не будет человека, ей ни за что не удастся заснуть. Безо всякого смущения перебралась она к Димке, но и близко не подпускала его к своей кровати.
Окурок уже обжигал пальцы, когда Димка наконец услышал:
— Ну, иди ложись.
Он вошел в темную комнату, чиркнул спичкой, чтобы не расшибиться о какой-нибудь острый угол, увидел, как Ренька до самого подбородка натянула одеяло, и направился прямо к ней.
— Ты чего? — зашипела она возмущенно. — Сдурел?
Он отбросил догоравшую спичку и осторожно присел на краешек ее кровати.
— Димка, — сказала она почти просительно, — иди спать. Не надо дурить. Пожалуйста.
— Не буду я дурить, — грустно сказал Димка. — Ничего я не буду. Но хоть минутку можно посидеть?
— Ну, минутку можно.
Наверное, она почувствовала, что ему не по себе, потому что вдруг высвободила из-под одеяла руку и погладила его по колену.
— Чего тоскуешь-то?
— Да нет, ничего, — он осторожно накрыл ее руку своей ладонью, — все в порядке, Ренчик, все идет по плану.
— О, господи! По плану! Ну какие еще у тебя такие планы?
— Разные, — неопределенно сказал Димка.
— Разные! Ты вот лучше скажи, что после войны-то будет?
— После войны? — он на секунду задумался. — После войны будет мир.
— Ну, а дальше?
— Женюсь я на тебе.
— Это мы еще посмотрим, — сказала она как бы про себя. — Чем ты заниматься-то будешь? Стрелять ведь уже не придется.
— Я же классный механик, Ренька! Из любого драндулета игрушку сделаю.
— Игрушку! — сказала она сердито. — Вот и из меня захочешь игрушку сделать.
— Ренька, Ренька, — сказал он еле слышно, — ты же сама из кого угодно игрушку сделаешь. Зачем ты так?
Она чуть не всхлипнула, но все-таки нашла в себе силы прошептать достаточно сурово:
— Спать иди. Еще успеем наговориться, — чуть помедлив, добавила: — Знаю я твои фокусы.
Было три часа ночи, когда Димка бесшумно встал, нашарил лежавшую на стуле одежду, достал из-под кровати свои истоптанные штиблеты и медленно, на цыпочках, направился в кухню. Плотно притворив дверь, он чиркнул спичкой, зажег вставленный в бутылку свечной огарок и стал одеваться.
Натянув рубашку и брюки, он просунул руку за оборванные, отставшие от стены обои и достал спрятанный там план, взятый им у Роберта. Сложив его так, что получилась плотная бумажная лента, Димка намотал ее на ногу чуть повыше щиколотки. Потом натянул носки и обулся.
После этого он присел к столу, вырвал листок из записной книжки, достал огрызок карандаша и своим затейливым мелким почерком написал в несвойственном ему стиле:
«Эрик, дружище, прости, что надул тебя, но так будет лучше.
А ты, Ренька, слушайся его, и оба ждите меня. Теперь уже недолго».
Димка положил листок на самую середину стола и для верности, чтобы не сдуло сквозняком, приколол к столешнице английской булавкой. Что-то защемило у него в груди, и немного подумав, он приписал: