— Добрый вечер.
Она подошла и прямо на землю стала выкладывать все, что принесла в большой круглой корзине — сыр, масло, творог, молоко в глиняном кувшине, сметану в эмалированной кружке. Он давно не видел такого изобилия. Только мяса не было…
— Ешьте, ешьте, — приговаривала она торопливо, как если бы тайком урвала у кого-то эти запасы.
Кит стоял над нею и смущенно шептал:
— Спасибо, не надо… Куда мне столько?..
— Ничего, пригодится. С собой возьмете.
Голос у нее был глуховатый, низкий, она часто откашливалась.
Наконец корзина опустела, женщина распрямилась и вот стоит, не зная, что сказать еще и как уйти. Кит тоже не знает, что сказать, не повторять же все время: спасибо, спасибо…
— Как вас зовут? — спрашивает она наконец.
— Кит. То есть по-настоящему Тит, но сестренка, как только заговорила, стала звать меня Китом. Так и пошло.
— Родители живы?
— Да, — говорит он. — В Риге живут.
— А вас чего сюда понесло?
— Да как сказать… Так уж получилось.
— Ладно, — говорит она, — я не любопытная. Получилось, так получилось. Завтра, значит, уходите?
— Да. На Ведьмину топь.
— Куда?
— На Ведьмину топь. Или нет, постойте, на Ведьмин омут. У вас ведь был связной?
— Связной?
— Ну да. Человек от партизан.
— А… от партизан… Это кто ж вам сказал?
— Друян. Он говорит, что связной не дождался нас, но велел передать, чтобы шли мы на Ведьмин омут. Разве не так?
— Почему же не так, — говорит она неуверенно. — Если лесом идти, часов за пять доберетесь.
Она берет пустую корзину.
— Ну, ешьте на здоровьице… И спите спокойно, шуцманы сюда не захаживают.
Кит растерян. Надо бы расспросить ее о связном, но она уже в дверях, не бежать же за нею…
Давно уже он так не ел. Пожалуй, даже перестарался. И все равно осталось еще на два таких ужина. Несъеденное сложил в рюкзак. Завтрашний день обеспечен. Завтрашний день… Не понравился ему разговор с этой женщиной. То ли она недоразвитая какая-то, то ли тут что-то не то. А может, просто привыкла держать язык за зубами? Ведь он, Кит, человек для нее чужой, неизвестный. Мало ли, что с Друяном пришел, все равно лучше дурочкой прикинуться. Он вдруг вспомнил ее вопрос: а вас чего сюда понесло? Вопрос, на который он мог бы ответить подробно и велеречиво. Так он и отвечал уже не раз, потому что и вопрос задавали не впервые. И все в его ответе было правдой: организация — из одних мальчишек, потому что Эглайс погиб еще в начале сорок второго, у них есть возможность получать самые разные сведения, да и вообще они не лыком шиты, но что толку без рации, почти без оружия, без взрывчатки… Значит, главное — связь. С кем? С другими рижскими подпольщиками? Легче наладить связь с другими мирами. Остаются партизаны. Стаська уверяла, что это совсем несложно. И не подвела. Вот и все.
Все и не все…
Друян устал. Не от трехдневного перехода — от бабы. Сказал ей сонно:
— Отнеси чего-нибудь пащенку.
И сразу нахлынуло оцепенение, последним усилием воли перевернулся на левый бок — так всегда засыпалось легче.
Когда он снова открыл глаза, была еще ночь и, может быть, даже начало ночи, но чувствовал он себя крепко выспавшимся, бодрым. Все так ясно, тихо и хорошо, только ноги ноют. Не от ходьбы. Они у него чуть ли не с детства ноют. Это уже настолько привычное — внимания не обращаешь.
Рядом с ним лежала Катерина. Он почти не различал ее в темноте, но угадывал по дыханию, по терпкому запаху подмышек, по жару плотного бабьего тела и по желанию — оно пришло опять.
Взяв ее сегодня вечером жадно, с ходу, Друян на несколько кратких часов почувствовал себя опустошенным — и показалось — надолго. Но вот же, опять его тянет — обхватить, притянуть, прижать эту упругую плоть, мясо… Он даже руку протянул, и вдруг — словно по темени обухом…
Друян отдернул руку, приподнялся, долго вглядывался в лежавшую рядом женщину, даже наклонился над нею, пытался разглядеть лицо. Изнутри, по ребрам торопливо стучало сердце, лоб и ладони — липкие.
Катерина, будто почувствовав что-то, зашевелилась. Тогда он откинулся на подушку, вытянул руки вдоль тела и замер. Так и лежал, пока не стало светать.
Считай, два года прошло, а все продолжалось по-прежнему. Болеслав приезжал, как заведенный, чаще всего по субботам, ел, пил, рассказывал — иногда из газет, иногда уездные новости. Бронька уже не томилась, ходила к нему почти в открытую, но от дома не отрывалась, хозяйство вела по-прежнему, с Друяном изъяснялась двумя-тремя фразами в день, а он и вовсе не изъяснялся, в лучшем случае что-то мычал. Деревне эта история поднадоела, только бабы иногда еще вспыхивали и нехорошо ругались. И вдруг — скандал в благородном семействе. Нет, не у Друянов, просто говорится так…