Вышла Бронька по своим делам на самом раннем рассвете, и что же — у Голубовских тоже на огород выходит мужик. Помочился и опять в избу. Бронька наспех напялила на себя чего-то и — в соседнюю деревню. Еле достучалась до Болеслава, тот нагрузился вечером у них же, у Друянов. Ну, она так и так, сын у Голубовских объявился, тот самый, что в сорок первом удрал и про которого говорили, будто он в партизанах. Болеслав почти сразу очухался, дело выходило — будь здоров?
К полудню дом Голубовских был оцеплен накрепко, и тогда несколько шуцманов ворвались в избу, все перерыли и выстукали. Мать и дочь в один голос божились, что знать ничего не знают, что все это наговор и людская злоба. Ну, шуцманы показали им наговор…
Вечером того же дня Болеслав опять сидел у Друянов и рассказывал. Самогон ему наливали в большую тонкостенную рюмку с золотым ободком, уже как бы официально считавшуюся Болеславовой, а на закуску Бронька шлепала блины; испечет и сразу со сковородки шлепает ему на тарелку. Раскраснелась. То ли от плиты, то ли от язвительной радости. Глаза блестят, сама то и дело к рюмке прикладывается и подзуживает Болеслава: ну, так как вы их?.. Голубовские Броньку при всех позорили, вслух говорили — шлюха, придут скоро красные, всенародно шкуру с тебя спустим. А вышло, что шкуру спустили с них, вот у Броньки и блестят глаза. Нет злее народа на земле, чем бабы.
Юзефа Голубовская — Друяну двоюродная сестра, Юлька — двоюродная племянница, но Друян и виду не подает, сидит, привалившись спиной к стене, ухмыляется — желтые зубы лезут из-под еле намеченных губ, — пьет до дна, но через одну.
Болеслав захмелел, смакует подробности, распаляется, Бронька шлепнула блин, Болеслав воспользовался моментом, ущипнул ее и, наверное, крепко, Бронька дернулась, хотела что-то сказать, но сдержалась, а он ее еще и по заду шлепнул, расхохотался, Друяну подмигнул: «Пороть их надо…» Бронька взвилась: «Мало тебе Голубовских?!» Тут Друян встал: башка раскалывается, пойду прогуляюсь до озера. Бронька на него посмотрела с ненавистью: не ходи! Но он оттолкнул ее, услышал, как снова расхохотался Болеслав, и плотно прикрыл за собою дверь.
День был пасмурный и стемнело рано. Друян, действительно, шел к озеру. Шел и думал. В этой истории могло быть две правды. Бронька до того докатилась, что и впрямь могла наговорить на Голубовских, а если так, то все очень просто — нельзя же выдать того, чего не знаешь. Но могло быть и по-другому, как-никак — сын и брат. Злой народ бабы, но и выносливый. Он это по Броньке знал.
Друян задумался так, что и не заметил, как дошел до озера. А на берегу оказалась Юлька…
Сначала он разглядел только темную фигуру, тащившую весла к его лодке, и притаился за деревом. Но когда стали сталкивать в воду, выхватил финку и бросился на похитителя.
Юлька закричала. Он сразу остановился, поняв, что это баба, и даже как будто распознав голос. А Юлька стояла, замахнувшись веслом, потеряв, наверное, последнюю надежду, и от этого готовая на все. Подойди он ближе, размозжила бы голову.
Он хрипло окликнул:
— Юлька?!
Она не откликнулась, хотя и не могла не узнать его. Тогда он стал медленно приближаться. Юлька все еще стояла, подняв весло. Но это уже было не всерьез. Весло он отобрал и сел на край лодки. Юлька заплакала. Друян молчал. За этот день девка такого натерпелась — на всю жизнь хватит. Пусть выплачется. Но вот как она здесь оказалась, Друян понять не мог. Болеслав говорил, что обеих баб в Режицу повезли, в гестапо. Неужто сбежала? Оказалось — да. Связали им руки, бросили в телегу, всего два шуцмана с ними поехало, много ли надо — избитых баб устеречь. Вечером остановились возле какого-то хутора, перекусить. Их в телеге оставили. Тут Юлька и распутала веревки, мать ей зубами помогла. Ну, а потом она развязала мамку. Бросились бежать. И надо же, проклятые собаки залаяли! Шуцманы стали палить, погнались, мамку схватили, а Юлька до лесу добежала, тут за ней и гнаться перестали, постреляли только вслед. Пошла Юлька к озеру, лодку взять, на ту сторону переправиться, а уж там…
Это «там» больше всего интересовало Друяна. Но девка все плакала, боялась, что забьют мать до смерти, да и знал он, что сразу всего не расскажет, никто его в деревне не понимал, сторонились даже.
Друян сам перевез ее на тот берег. В лодке она на коленях стояла — не удивительно, после такого допроса неделю не сядешь, непонятно, как они выдержали, не выдали. Он и Юльку спросил об этом. А она: так ведь брат же…