Тоскливо становится Катерине. Надо же так жить, чтобы до собственной души не докопаться. Не задуматься даже: чего это ради ты, такая-сякая, живешь и… вообще?
Привыкла она к этому «вообще». Начинает думать, рассуждать, а потом — «вообще». Так за всю жизнь ничего до конца и не додумала. Ну, скажем, к вечеру с ног она валится, а утром? Голова ясная, небо над лесом розовеет, воздух — ровно вода из колодца, аж дрожь пробирает; сесть бы на лавку, что возле дома, ноги под себя, чтоб от росы не стыли, да и подумать… Но тут же перебираешь в уме: огурцы прополоть, сходить в волость к Маделану, обещался прошлогоднюю картошку забрать, сбыть куда-то — не за деньги, за городской товар, она уже загодя уговорилась с ним, а он все не едет; ну, свинье сготовить, корову подоить, наточить косу, поправить плетень, а то кабаны повадились… Воз и маленькая тележка! Где уж тут думать, да еще о душе или, скажем… вообще.
Катерина давно уже ползает в огороде, обрывая из-под узорчатых листьев колючие бледно-зеленые огурцы. В ее молочно-белые колени земля успела въесться так глубоко, что немало времени пройдет, прежде чем они отмоются. Потому что по давней детской привычке Катерина ползает между грядами на коленях, а не ходит меж ними, переломившись надвое, как другие бабы, которые потом хватаются за поясницу.
Но так ли уж давно она там ползает?
Ползает, может, и давно, а вот огурцов пока — кот наплакал. Потому как больше она прислушивается, чем занимается делом. Неспокойно у нее на душе, хотя все ее рассуждения насчет этих двоих могут оказаться просто бабьей глупостью. Время, правда, уж больно шальное. В последнее лето редко к ней кто-нибудь заворачивает, но уж если ненароком завернет, так обязательно пойдут рассуждения: с одной стороны, понимаешь ли… а с другой, опять-таки…
Катерине рассуждения эти ни к чему. Власть переменится? Ну и что? От любой власти до Катерины семнадцать километров лесом да болотами. Это какая ж власть должна быть, чтоб Катериной интересоваться? Ну, а если и поинтересуется, так что? Чужого Катерина не держит, своего не отдаст. Вот и весь разговор…
Выстрелы, настолько отдаленные, что другому бы и в жизнь их не расслышать, словно подбрасывают ее. С минуту она стоит и ждет, но вокруг опять первозданная тишина.
Сначала Катерине кажется, что она смертельно устала. Потому что ноги у нее еле двигаются, но, когда она наконец подхватывает двустволку, загодя поставленную у крыльца, это ощущение проходит. В сторону болота она идет таким спорым шагом, что беги кто-нибудь рядом с нею, скоро выдохся бы и отстал.
Вот уж такой подлой пакости Друян от этого пащенка не ожидал никак. Все было рассчитано, каждое движение, и вот — на тебе, Друян лежит мордой кверху и смотрит на облака. А облака ему — как рыбе зонтик. Он бы и рад не смотреть на них, но, когда этот пащенок стал палить из своей хлопушки, какая-то пулька пробила Друяну шею аккурат рядом с глоткой, и теперь он, видите ли, должен любоваться небесным сводом!
Но черт с нею, с шеей! Не из-за шеи он тут валяется. Друяна продырявило не единожды, вот только думать об этом муторно. Одна надежда, что пульки-то мелкие. Хотя и нога и предплечье болят, как проклятые.
И как только мог он, Друян, такого дурака свалять?! А теперь он и сам не знает, чего ему больше хочется: не умереть самому или знать, что пащенок сдох — раз и навсегда?
Если уж Друян не может пошевелить башкой, то надо хотя бы привстать… И он упирается локтями в мягкую, податливую землю, но после первого же усилия голова начинает кружиться так, что он тут же отказывается от дальнейших попыток.
Кит медленно и как бы рывками возвращается к жизни. Именно так — не жизнь к нему возвращается, а он к ней. Он возвращается к тому мгновению, когда Друян, словно споткнувшись, остановился на ходу, неуловимо быстро обернулся, и Кит увидел черное дуло, из которого должна была вырваться смерть.
Кита несколько раз ударило, и ударило так, что теперь он даже не мог вспомнить: сам-то он стрелял или нет? Должен был бы стрелять, но в памяти это не сохранилось.
На минуту Китом овладевает чувство почти блаженное. Нет больше земного притяжения, нет усталости, нет ни мыслей, ни ощущений. Может, это и есть переход из бытия в небытие?
Нет, это чувство ушло, а вместе него нахлынула боль — такой ошеломляющей волной, что он и различить не мог, откуда она исходит.