— Ему нечего кушать,— сказала старуха тихо. Боль с которой она это сказала мгновенно пропитала одежду и тело Давида. Как горький травяной сок. Как паучий клей.— Может, ты его покормишь… Иначе он умрёт. Иначе ведь…
Давид не мог пошевелиться от страха, отвращения, жалости и чего-то ещё, чего не мог ухватить. И тут старуха слегка дёрнула жирными руками и плечами.
Старуха едва шевельнулась, но продолговатый камень с бешеной скоростью полетел в сторону Давида. Тот отпрянул, и ещё успел понять, что сделал это слишком вяло, но теперь поздно, поскольку острый конец с похожей на рот щербиной уже в паре пядей от его лица, когда кто-то невероятно сильно и быстро отбросил его влево. Давид упал, камень тупо клюнул стену над ним и рухнул вниз, больно ударив Давида по ноге, каменная крошка оцарапала его правый висок.
Дикий крик, смешанный с воем и рыданием, зашатал стены пещеры.
— Ребёночек мой, ребёночек мой, ребёночек мой!..
Казалось, это никогда не кончится, и лучше сдохнуть, чтобы не слышать этого рыдающего воя. Но кто-то вздёрнул Давида на ноги и толкнул в спину.
— Нет! Подожди! Может тогда его, может его!.. Деточки мои…
Истошный крик схватил Давида за шиворот и заставил обернуться. Старуха с трудом поднимала новый продолговатый камень, и теперь Давид разглядел ещё несколько таких же, лежащих возле неё. И ещё он увидел тёмную и тяжёлую женскую тень, вцепившуюся в камень.
— Пусти, су‑ука!
Давид отшатнулся от дикого крика старухи и чуть не разбил себе затылок об стену. Его тут же снова схватил кто-то невидимый и отшвырнул прочь, злобно рявкнув:
— Да беги же ты, маджнун!
Он очнулся и побежал, а сзади его гнали окрики и невежливые тычки в спину. И удаляющийся, нечеловеческий, выворачивающий внутренности, звериный вопль:
— Пусти‑и‑и, су‑у‑ука‑а‑а…
Потом у него кончилось дыхание, а ноги превратились в две окаменевшие от усталости и боли культяпки. И он рухнул на пол.
Придя в себя, Давид поднял голову. Было тихо. Прямо напротив него стояли две тёмные тени: довольно высокий и тонкий мужчина и мощная, гораздо выше его женщина. Их лица нельзя было разглядеть, вместо них появлялись и исчезали слабые, бледные блики, напоминавшие то одну деталь лица, то другую.
— Призраки…
— Конечно, какой дурак несёт в здешние подземелья своё тело,— тут же сказала женщина еле слышно, но зато довольно весело.— Извини, не хотела тебя обидеть. Это ж надо, сколько у человека удачи,— обратилась она к мужчине.— Я договорилась со всеми здешними хозяевами, с которыми только можно было договориться. Привела его сюда. Здесь его встретили, избавили от лишних спутников, направили… А он начал своевольничать и сразу же набрёл на Каменную Няньку!
Мужчина не обратил на неё никакого внимания. Он пристально смотрел на Давида, от его взгляда тому было не по себе. И тут он их узнал.
— Это же вы.— Давид заскрёб спиной и локтями по стене, встал, качаясь на почти непослушных ногах.— Это вы! — И он попытался рассмеяться жестоким, всё понимающим смехом. Получилось нечто вроде громкого кряканья.
— Мы хотим тебя спасти, дурак! — сказал мужчина, быстро надвинувшись на него. Давид рассмеялся ему в лицо, на этот раз — гораздо удачнее.— Помнишь, как умирал твой учитель? — продолжал призрак, и Давид застыл, не в силах даже вдохнуть после смеха. Это был удар обухом, от которого с лица Давида осыпалась вся наслоившаяся за годы штукатурка, и выглянула старая фреска, написанная ужасом и непониманием. То, каким стало его лицо в тот день, как он унаследовал вечно кажущийся сырым свиток.
— Его же перестали узнавать давние знакомые, от любимой семьи ему пришлось уйти, он исчез из памяти всех, кроме тебя, а потом…
Да, он навсегда запомнил, как учитель бросался к знакомым на улице, а они смотрели мимо него, мямлили, не узнавали. Потом, когда он вынужден был уйти из дома, где для него не осталось ни капли тепла, учитель несколько недель жил словно призрак в какой-то развалюхе. А потом — скрюченный труп на земле в старых развалинах, похожий на труп мёртвого насекомого…
— Откуда ты знаешь?!
— Этот свиток всех так убивает,— меланхолично ответил призрак.— Знаешь, сколько он уморил колдунов, в том числе таких сильных, как Йосеф?
Давид очень хотел поверить, у него просто не осталось сил не верить. Ведь тогда надо снова бежать и что-то придумывать, скрываться, снова размышлять о свитке, гадать на страшном зеркале, на муторном жёлтом тумане масла… Но его глаза всё ещё искали выход, бегали, как загнанные в угол крысы. И нашли.
Справа от него кусочек темноты был темнее всего остального. Неужели проход?