Сизые горы, пропитывающий камни кислый сок закатного солнца, чёрные вереницы телег и всадников… Разгромленные отряды имазиген и иудеев день за днём уходили через горы Дальнего Запада в оазисы на границы пустыни, где можно было продолжать жить так, как хотели они, а не кто-то ещё. Их никто не преследовал: победители были измучены войной, особенно штурмом Колизея.
Аместан тоже был тут. Он ехал медленно, трогал жёсткими пальцами колючие ветки, наклонялся к камням, бормотал что-то, отвечая на кривоватые усмешки наплывающих навстречу гор. Висящая на его поясе флисса выглядела замкнутой, глядящей внутрь себя. Только преданно прижималась к ноге холодным, волнистым крылом.
Когда внизу наконец открылся роскошный вид на долину Драа, какой-то крепенький, низкорослый парень из византийских иудеев начал бормотать благословение «Создающему Мир» с таким восторгом, что Аместана чуть не вышибло из седла. Это благословение, читаемое каждый раз, когда человек встречает красивое или поразительное божье творение, Аместан считал одним из самых правильных иудейских изобретений. Он дружелюбно смотрел на парня и думал, что с этих пор он, пожалуй, начнёт здороваться с этим человеком. А там будет видно.
Давид плыл на ромейском корабле на Сицилию. Он с большим трудом убедил себя, что именно там найдёт жену и теперь старался больше об этом не думать. Тяжёлый, кажущийся сырым свиток, всё ещё стелился под мысли, их часто окутывало жёлтое, маслянистое марево, взгляд ловил в воздухе на краю поля зрения дрожание тёмных, узких силуэтов. Его потеря была слишком велика. Давид чувствовал себя пьяницей, который по всем правилам дал обет не пить вино и теперь пугает себя небесной карой, чтобы его не нарушить. Но не мог себя заставить не вспоминать. Особенно его последнее гадание.
Во время последнего гадания он увидел те первые две смерти Королевы, которые и заставили его ехать в Тиздр. В той же очерёдности и с теми же подробностями. Оторвавшись от старческой гримасы зеркала, он тупо сидел в полной тишине. Потом ему пришлось пересказывать содержание всех прошлых гаданий, связанных с Дихьей. Он дико от этого устал, его силы закончились. А потом Королева молча ушла.
После того, как два призрака вывели его в полустёртые вечером холмы и привели в нежилую пещеру, где лежали их тела, после муторного, но недлинного ритуала передачи свитка колдуну-египтянину, земля содрогнулась от страшного удара.
Он до сих пор не мог понять, что произошло. Да и думать об этом не желал.
Это уже не моё дело, твердил он себе. Свиток не у меня, значит это меня не касается.
Взгляд на мутно-зелёную воду навевал дикую тоску. Хотелось заснуть и проснуться уже на Сицилии. Давид страстно желал встретить там хоть одного знакомого. Просто чтобы проверить, что он действительно свободен и его книга, его медвежонок-людоед, действительно привязалась к новому хозяину.
Домик на высоком, неровном холме был похож на брезгливо поджавшего лапки кота, сидящего возле воды. Вернее, возле границы тяжёлого предутреннего тумана, окружившего холм. Полоска неяркого света от полуоткрытой двери напоминала осторожно высунутый огненный язык, не спешащий пробовать холодное, слоёное месиво.
Сидящий на дрожащей от страха лошади молодой всадник смотрел на домик, не решаясь приблизиться. Хотя клочок света сильно его притягивал: ночная Тамазга — не место для прогулок. Пахло сырыми травами, зверьём и ужасом, исходящим от демонов и чудовищ.
Однажды, когда он ел в одиночестве, к нему подсел колдун-египтянин и стал небрежно рассказывать о своей знакомой, берберской колдунье, которая славится на всю округу умением рассказывать сказки. Рассказывал он небрежно и договорив сразу ушёл. Было абсолютно ясно: он всё знает. Может, Королева сама ему рассказала, а может…
В тот последний вечер, перед тем как отослать его к мусульманам, она сказала: «Ради этого дня я тебя усыновила…».
Очень тяжело быть выкинутым в бурю зёрнышком, которое должно прорасти много-много раз, пока не наступит подходящее время.
Уже через год плена он сильно изменился, да и как мог не измениться такой человек, как он. Он пропитался кисло-горьким, багровым соком умирающего солнца, тьмой за океаном, откуда пришли предки Благородных, запахом травок, снами и сказками. В нём колдовское варево Тамазги смешалось с тёмным, полувысохшим древним вином прошлого его собственных предков. Даже капелька золотистого иудейского мёда пришлась в этой смеси кстати. Он влюбился в Тамазгу и в её воплощение — Королеву. Что мог он поделать?! И куда он такой мог податься?