Он по-прежнему лежит на лужайке и даже тихонько посапывает во сне… Я с разбегу выплескиваю все содержимое графина ему в лицо. Тот дергается, как от электрического заряда, словно восстающий из небытия Франкенштейн (видок у него, кстати, подходящий), а потом отфыркивается абсолютно по-собачьи и смачно выругивается.
— Совсем ошалела, дурная девчонка! — орет он на меня, садясь прямо, словно солдат на плацу. — Убить тебя мало… так руки и чешутся…
— Ну так попробуй, — кидаю я ему, упирая руки в бока, — только для начала тебе придется подняться на ноги, что, как я понимаю, тебе не под силу, мистер дерзкий пират.
Он зло пялится на меня не меньше минуты, а потом пытается поднять свое неподатливое тело. Я прихожу на помощь, подныривая ему под руку, и мужчина повисает на мне всем своим немаленьким весом.
— Да ты меня сейчас раздавишь, — хриплю я из последних сил, втаскивая Патриково тело в прихожую, где он и валится на пол.
— Прости, знал бы, что тебе приспичит тащить меня в дом — скинул бы пару-тройку килограммов! — И тут же командует: — Принеси-ка мне выпить, будь другом! В шкафу над раковиной, еще должно было что-то остаться…
Я не верю своим ушам: Патрик Штайн стал пьяницей! От этой мысли меня начинает реально подташнивать.
— По-моему, тебе хватит…
— Принеси! — грозно сводит он брови, и я, тяжело вздыхая, послушно иду в сторону кухни… В шкафчике над раковиной обнаруживается бутылка… правда, пустая.
— Черт, когда я успел ее вылакать? — недоумевает мужчина, пытаясь вытрясти из пересохшего нутра хоть каплю жидкости. — Слушай, посмотри под раковиной… кажется, у меня там тоже было что-то припрятано.
И я, действительно, нахожу там початую бутылочку шнапса. Что ж это делается!? Патрик выхватывает ее у меня из рук и с ненасытной жадностью припадает прямо к горлу.
— Ну вот, хорошо, — откидывается он к стене с блаженным полу стоном. — Жидкость должна быть внутри, а не снаружи, — косит он на меня расфокусированным взглядом, — запомни это на будущее, договорились…
Я с ужасом взираю на него, не понаслышке зная, как быстро пьянство разрушает человеческую личность. Я не хочу, чтобы Патрик разрушал себя… Это было бы так неправильно.
— Ты должен завязывать с этим, — хриплым голосом произношу я, — это не ты, Патрик. Это не ты, когда пьешь и ведешь себя таким образом…
Его поникшая было голова от моих слов странно дергается, и Патрик саркастически мне ухмыляется:
— Да что ты можешь знать об этом, милое дитя. Что ты вообще можешь знать о моей жизни, — и качает головой из стороны в сторону. — Может, только выпивка и делает меня счастливым! Может, мне это необходимо, понимаешь ты это или нет?! Черт, не смотри на меня такими глазами… Я не сделал ничего плохого! Я никому не сделал ничего плохого…
— Никому, кроме себя самого, — произношу я грустным голосом.
Патрик качает головой, как бы признавая полную несостоятельность моего утверждения.
— А кому есть до этого дело? — спрашивает он просто. — Кому есть дело до Патрика Штайна? — в его голосе столько горечи, что я решаюсь сказать честно:
— Мне есть до него дело. Я не хочу, чтобы он… то есть ты, Патрик, превращался в дряхлую развалину, отравляя себя алкоголем.
Он не воспринимает мои слова всерьез.
— Ты такой ребенок, Ева, — умиляется он только. — Ты совсем ничего не понимаешь…
— Возможно, я понимаю больше твоего, — парирую я стремительно, — возможно я понимаю даже, что ты просто-напросто погряз в жалости к себе, просто плывешь по течению, как сам и сказал мне однажды, и не хочешь приложить усилия, чтобы изменить это.
Патрик ожигает меня яростным взглядом:
— И для чего, для чего, по-твоему, мне это делать? Для чего прилагать эти самые усилия? Разве есть в жизни хоть что-то достойное этой пресловутой, воспеваемой тобою борьбы?
— Ты не узнаешь этого, пока не начнешь бороться!
— Бред! — кидает он в сторону, почти выплевывает, словно сгусток смертельного яда. — Сказки для детей… я в них больше не верю. — Потом его злость сменяется тоскливым безразличием, и он продолжает: — Иногда мне хочется взять бритву поострее и прервать эту свою никчемную жизнь… Знаешь, — усмешка, — я проводил на тот свет такое огромное количество мертвецов, что меня там, верно, встретят как своего… Забавно, правда?
— Дурак, — цежу я сквозь зубы — его признания пугают меня все сильнее.
— Может быть, и так, — соглашается он. — Но вот буквально на днях мы хоронили тридцатипятилетнюю женщину, мать троих детей, которая погибла в автомобильной катастрофе… а сегодня, — он сглатывает комок в горле, — четырнадцатилетнего парнишку, который сиганул с крыши из-за несчастной любви… Скажи мне, какой во всем этом смысл? Какая любовь может быть достойна такой жертвы? Какая она вообще эта любовь… Я прожил тридцать два года, но так ни разу ее и не встретил… А ты, Ева, ты тоже веришь в эти сказки про «серого бычка»? Во все это обретение мнимого смысла, в любовь, в веру… Веришь?