— Эта женщина просила, чтобы вы прочитали записку до того, как выйдете за дверь…
Смотрю на него абсолютно непонимающим взглядом, словно он изъясняется со мной по-китайски или, скажем, по-венгерски (слышала, это самый сложный для изучения язык), и он спешит добавить:
Она сказала, это важно.
Киваю и спешу присесть за тот же столик, за которым провела полчаса томительного ожидания… томительного, напрасного ожидания. Ноги буквально подламываются…
«Милая Ева…» Так, только не плакать, я буду сильной, как и всегда. «Милая Ева, прости, что обманула тебя, но я не хочу, чтобы ты видела меня такой… Я не та мать, которой ты могла бы гордиться, и мы обе это знаем. Прости, что не смогла лучше о тебе позаботиться… что…» Огромная расплывшаяся клякса делает последующие пару слов абсолютно нечитаемыми, и я просто пропускаю их, поскольку все это блекнет по сравнению со следующей строчкой: «Пожалуйста, позаботься о своем брате, милая, я много рассказывала ему о его сестре, и он заочно привязан к тебе. Его зовут Линус».
Я выпучиваю глаза и вскакиваю со стула. Брат?! У меня есть брат? Настоящий брат…
Парень за кассой, услышав грохот резко отодвинутого мною стула, молча тычет пальцем куда-то в сторону… Я не сразу его понимаю и лишь после разглядываю темноволосую макушку, едва-едва возвышающуюся над столешницей крайнего от меня столика — ребенок, там сидит ребенок. Мой брат? У меня екает сердце, и я стискиваю в кулаке очередное мамино послание. Может, потому я и не люблю белый цвет: не потому, что он ассоциируется с больницей, а потому что белое — нечто черное на белом — каждый раз переменяет всю мою жизнь… Я делаю несколько неуверенных шагов в сторону мальчика за соседним столиком.
— Привет, — хриплю я не своим голосом.
— Привет, — ребенок смотрит на меня слегка испуганным, но в целом доброжелательным взглядом. У него волосы на тон темнее моих и слегка вздернутый, довольно миленький носик, который так отличается от моего, и глаза голубые… Голубые глаза нашей матери. Он и не похож и похож на меня одновременно… Мой брат.
— Меня зовут Ева, я твоя сестра.
— Я знаю. Мама сказала, что ты придешь за мной…
— Правда? А где сейчас твоя… наша мама? — поправляюсь я поспешно.
— Я не знаю, — пожимает малыш плечами, — она мне не сказала. Сказала только, что я должен буду пожить с тобой…
— Ясно.
Я падаю на соседний стул и сижу в странной прострации не меньше получаса — ребенок за это время не произносит ни слова.
Я не могу в это поверить…
Это какой-то розыгрыш… Абсурдный розыгрыш.
Мама не могла так со мной поступить… Или могла? Наконец меня малость отпускает, и я возвращаюсь к действительности…
Вижу на соседнем от мальчика стуле большой походный рюкзак, и спрашиваю:
— Это все твои вещи?
— Да, у меня их очень много.
Я закусываю губу: все имущество шестилетнего… семилетнего — я даже не знаю, сколько лет моему брату! — умещается в одном, пусть и большом, но рюкзаке.
— Давай я возьму его, хорошо? — Тот молча кивает, и я вскидываю на плечо рюкзак с вещами. — Пойдем отсюда, малыш. Я покажу тебе новый дом.
— А у тебя, правда, есть для меня отдельная комната? Мне мама так говорила, — спрашивает вдруг он, доверчиво вкладывая в мою руку свою крохотную ладошку. Мне хочется плакать, но я все-таки выдавливаю из себя:
— Конечно, у тебя будет отдельная комната с огромной кроватью, как у взрослого.
Он мне улыбается… улыбается так… так лучезарно, другого слова не подобрать, что я все-таки начинаю реветь. Веду его к машине и реву, утирая непослушные слезы рукавом футболки.
— У меня есть салфетка. Тебе дать?
— Было бы неплохо.
— Она в боковом кармашке рюкзака, можешь сама взять, я не против.
— Спасибо, малыш.
— Мама тоже всегда меня так называет. А я уже никакой не малыш: мне целых шесть лет! Я большой.
— Хорошо, больше не буду тебя так называть, — говорю я сквозь слезы, выуживая из карманчика упаковку бумажных салфеток.
— Да нет, я не против, — в раздумьи выдает мой неожиданный брат. — Мне это даже нравится…
Я утираю слезы салфеткой, а потом треплю ребенка по волосам.
— Мама тоже так всегда делает, — отзывается он на мою робкую ласку.
Я все никак не могу в это поверить… Подсознательно я все еще надеюсь, что мама одумается, позвонит в мою дверь и скажет: «Нет, так не пойдет: я не могу вас бросить, мои дорогие», а потом заключит нас в объятия и… никогда больше не отпустит.