— Я Ева Мессинг, — все-таки произношу я, внимательно вглядываясь в старческое лицо. — Та самая Ева Мессинг, избавиться от которой вы так настоятельно советовали своему сыну… — И через краткую паузу добавляю: — Я вернулась.
Маска невозмутимого спокойствия на секунду дает сбой, и мускул на лице фрау Штайн предательски дергается. Это красноречивее любых слов, но я все же спрашиваю:
— Неужели вам совсем нечего мне сказать? — качаю головой, не в силах выносить пустоту ее глаз. — Я простила вас, — добавляю следом, должно быть, надеясь вызвать у застывшей фигуры хоть какие-то эмоции. И та реагирует… реагирует яростной вспышкой, такой непримиримой, что это хуже любой пощечины. Я невольно прикладываю ладонь к щеке и спрашиваю:
— Не простили? Почему?
Она не может ответить, я знаю, но эта злость… Я думала, мы нашли общий язык, думала, болезнь сделала ее мягче, терпимее — и вот…
— Что я вам сделала? — вопрошаю едва теплящимся голосом. — Я была ребенком, брошенным собственной матерью, а вы повели себя так, словно я была монстром, призванным уничтожить вашего сына. Знаете, — не без горечи произношу я, — вы и сами неплохо с этим справились: ваши эгоизм и злоба испортили ему жизнь задолго до того, как в ней появились мы с мамой… Просто тогда это было менее заметно, а сейчас, полюбуйтесь, он одинокий мужчина, связанный по рукам и ногам вашей болезнью и собственной мнимой никчемностью. Что хорошего вы ему дали? — вновь вопрошаю я, и в ответ получаю очередную яростную вспышку. — Себя? — догадываюсь о ее значении. — Нет, фрау Штайн, — с насмешкой произношу я, — не хотелось бы вас разочаровывать, но вы тоже не мать года, уж поверьте мне!
Левая скрученная рука старухи дергается в сторону полупустого стакана на прикроватном столике, и я встаю со стула:
— Я люблю Патрика, — только и произношу я, смело смотря ей в глаза. — И он, теперь я знаю это точно, тоже любит меня…
Скрюченные пальцы стискивают стекло стакана — еще чуть-чуть и тот лопнет в ее руках. Я отступаю к двери…
— Просто дайте нам шанс быть счастливыми, — почти взмаливаюсь я. — Вы ведь его мать, и счастье сына должно быть первостепенным для вас…
Успеваю прикрыть дверь до того, как стакан ударяется о его деревянную поверхность.
Прислоняюсь к ней спиной и сползаю вниз на пол… Казалось бы, сбылась моя заветная мечта — я снова рядом с Патриком, и он сказал, что любит меня — но умиротворения на сердце нет… В голове беспрестанный хоровод из множества голосов, и мамин — самый громкий из всех.
«Ева, я сломленный человек, таким, как я, нельзя иметь детей!»
«… ты не такая, как я, Ева».
Ева… Ева… Ева…
И поверх всего стеклянный стакан, летящий в мою голову…
Из транса меня вырывает пронзительный звонок в дверь. Открываю глаза и пытаюсь вернуться к реальности… Выходит плохо, но очередной звонок поднимает меня на ноги со скоростью резко разжатой пружины.
Открываю дверь, на пороге — девица с розовыми волосами и в короткой джинсовой юбочке.
— Привет, — говорит она мне. — Могу я войти?
— Э… — Я не совсем понимаю, кто она такая, а потому не спешу ее просьбу выполнить. Незнакомка замечает мою растерянность и всматривается чуть пристальнее:
— Слушай, я тебя знаю, — произносит вдруг она. — Ты ведь Ева, Ева Мессинг, не так ли? Та девчонка, что ходила за Патриком хвостиком… Это было так умильно. — И другим голосом: — Что ты здесь делаешь?
В моей голове что-то щелкает, и я понимаю, кто стоит передо мной: Беттина Штайн, сестра Патрика. Прежде мы с ней почти не общались: ей было слегка за двадцать — по моим представлениям, взрослая женщина, не иначе — а мне неполных одиннадцать (совсем дитя, если подумать), и потому ничего общего между нами не было и быть не могло.
Ничего общего, кроме Патрика…
— Работаю, — отступаю в сторону, пожимая плечами.
Она еще с секунду пялится на меня, должно быть, сопоставляя что-то в своей голове, потом хмыкает и пихает за порог спортивную сумку с вещами.
— Работаешь, значит, — еще одна насмешливая полуулыбка. — И как, нравится?
— Да пойдет, — мнусь я. — Все не так уж плохо… — А сама мучительно соображаю, как много рассказал ей обо мне Патрик и рассказал ли вообще. В присутствии этой розововолосой девицы я ощущаю себя как-то особенно неловко…
Она же входит в дом, абсолютно невозмутимая и исполненная чувства собственного достоинства, скидывает с ног сандали на пробковой подошве и снова оборачивается ко мне.
— Зачем ты вернулась, Ева? — спрашивает она. — Только не говори, что из-за Патрика…