Сбросив костяшку, Саидов отложил ниже пять других.
— Предположим — было, — продолжал Михеев. — Но сохранилось ли оно? Могло сохраниться. А могло и исчезнуть из тайника уже давно — времени-то ведь прошло не мало. Сбрасывай пятьдесят и клади двадцать пять…
— Оно могло исчезнуть из монастыря, но сохраниться в другом месте, — заметил Саидов, произведя на счетах операцию.
— Это уж другая версия. Важная, интересная, но не та. Ее мы рассмотрим отдельно. А пока пойдем дальше… Если ожерелье сохранилось, то доступно ли оно нам?
— Как это? — не понял Саидов.
— А так. Представь себе, что ют, кто знал тайник, умер или уехал. В таком случае лишь совершенно маловероятная случайность поможет натолкнуться на тайник. Практически учитывать ее нельзя.
— Двенадцать с половиной, — снова щелкнул Саидов костяшками.
— В другом случае мы имеем: и ожерелье все еще в монастыре, и есть на свете человек, который знает, где оно спрятано. Но двенадцать ли с половиной наших шансов из ста за успех? Нет, Саша, верных — меньше.
— Давай дальше, — предложил Саидов, недовольно глядя на счеты.
— Дальше так. Если и есть человек, знающий тайник, то в одном случае мы можем найти его, а в другом — нет. Ведь это может быть какое-то совсем незаметное, нами не предполагаемое лицо. Никто другой о нем не знает, сам он о себе, конечно, ничего не говорит. Может так быть?
— Может, — вздохнул Саидов, щелкая на счетах.
— Но вот, наконец, мы нашли человека, к которому сходятся все нити и мы можем доказать… понимаешь — доказать, что он участвовал в укрытии ожерелья. А ты уверен, что нам удастся в этом случае найти ожерелье? Я — нет. Он знает, что никто больше на свете не знает, где именно оно хранится. Может указать на ложный тайник и сказать, что ожерелье исчезло, кто-то уже нашел его. Может сказать, что он в свое время сам вскрыл тайник и передал ожерелье кому-то другому. Укажет на такого, кто давно умер или, скажем, уехал за границу, и попробуй опровергнуть это, уличить его во лжи.
— Уж только бы найти такого, — пробурчал Саидов.
— Значит, если мы и наткнемся на такого человека, это еще не полный успех, а возможная половина его. А сколько весит эта половина, Саша?
— Три целых и сто двадцать пять тысячных, — подвел итог Саидов.
— Вот эти три из ста и считай вероятностью успеха. Зато верными. Все остальное — может быть, а может и не быть. Три шанса. Тысячные можешь отбросить.
Саидов задумчиво курил, глядя на три костяшки, оставшиеся на счетах.
— Да… Малинин и Буренин. Арифметика.
— И логика. Хотя и примитивная. А теперь посмотрим, в чем состоят эти три шанса. Есть ли среди опрошенных нами человек, знающий тайну?
— Спрашиваешь. Знать бы…
— Кое-кого мы можем сразу вычеркнуть из списка — у кого алиби, у кого явная непричастность, у кого еще что. Но как из тех, кого можно подозревать, выбрать нужного, как уличить его?
— Чего там гадать — спрашивать и спрашивать, пока не скажут.
— Измором брать? Могут и в этом случае не сказать. Ты и знать не будешь — есть ему что сказать или нет. А время идет…
Михеев встал и с хрустом потянулся.
— На что ж ты тогда рассчитываешь? В чем они, твои три шанса?
— В чем? — переспросил Михеев. — Один в том, что кладохранитель — назовем его так — среди тех, кого мы нашли. Второй — среди тех, кого они назвали, но мы еще не разыскали. А третий — среди тех, кого и они не назвали, и мы еще не разыскали, а он есть и даже где-то, может быть, совсем рядом.
— Мудрено, — покрутил головой Саидов.
— Да, особенно если вспомнить, что у нас есть еще и вторая версия.
— Что ожерелье не в монастыре?
— И не у монашек.
— У отца Алексея, что ли? Болтовня, я думаю, это.
— Кто его знает… Проверить все же надо. Да и не он один мог быть кладохранителем. В этом направлении мы с тобой еще тоже не работали.
— Вот и давай работать, — оживился Саидов.
— А время? Знать бы, что идешь по правильному следу, наплевать бы и на время. А вдруг зря? Ведь всего-то у нас три шанса из ста. Год пройдет, пока все ниточки перепробуешь. Кто нам позволит год наугад работать?
— Черт-те что, — уныло согласился Саидов.
За день до отъезда Михеева неутомимый Саидов сумел-таки разыскать Препедигну. В миру она звалась Прасковьей Архиповной Мироновой.
…Дородная, расплывшаяся старуха в тяжелом ковровом — несмотря на теплую погоду — платке, заколотом под подбородком булавкой, вошла в кабинет тяжело дыша и отдуваясь, отчего ее нижняя губа то отвисала, то втягивалась в беззубый рот. Усевшись, уставила на Михеева вопросительно-настороженный взгляд узких с отечными веками глаз из-под кустистых, похожих на шевелящихся тараканов, бровей.