Из-за не вовремя оказанной помощи, у меня отказали обе почки. Теперь я инвалид, и каждые два дня прохожу гемодиализ. В течение трёх месяцев, пока я лежал в больнице, Светка пришла ко мне ровно один раз, и то бухая. Сразу после выписки я выгнал её и теперь даже знать не хочу, где она и что с ней. Наверное, живет у родителей, если еще вообще жива и не сдохла от наркоты и водки. Спустя год я познакомился с моей “теперешней”. Она хорошо готовит, работает инженером-конструктором, что теперь редкость, и зарабатывает относительно неплохо. У нее нет детей, и это счастье. Мой бизнес, сильно уменьшившийся и не требующий больше помощников, приносит символический доход, который позволяет нам раз в неделю ходить в “Ашан” и ни в чём себе не отказывать.
Нельзя сказать, что во мне что-то изменилось, пока я лежал в больнице. Мысли всё время крутились разные, времени для этого было предостаточно. Очередной раз, соскальзывая в медикаментозный сон, я видел лица людей, встреченных мной в разное время и при разных обстоятельствах. Как ни странно, ни одно из них не вызывало у меня чувства глубокой приязни, не говоря уже любви. Бывшую жену я ненавидел. К дочери не чувствовал ровным счётом ничего отцовского. Родителей презирал за бедность, Светку за её слабость, из-за которой она рано или поздно сгинет без следа в море порока, Профессора за отсутствие силы духа, за постыдную подчинённость жене. Память пыталась цепляться за лица, чтобы во сне оживить их для меня. Но сны приходили черно-белые, с плоским, как в кино изображением, на котором все эти люди, могущие предать хоть какой-нибудь смысл моему существованию, безвольными тенями колыхались в потоке неструктурированных воспоминаний. Старания памяти были напрасными, внутренний взгляд, пробегая по знакомым лицам, угодливо вынутыми ею, коверкал и корежил их, как пламя плавит целлулоид. Так я понял, что испытываю к ним лишь презрение. Я не чувствовал по этому поводу никаких угрызений совести. Мне не за что было раскаиваться, все эти люди не обладали силой сопротивляться обстоятельствам. Они были мне неинтересны. Я в одиночестве боролся со свалившейся на меня бедой. Нет, немного денег дали родители, хотя я их об этом не просил, но выкарабкивание на одной воле из пропасти отчаяния мне пришлось совершать самому, без посторонней помощи. Сейчас я даже рад, что все произошло именно так, как произошло. Ведь меня ожидал незаслуженно скорый конец, и только случайность помогла мне избежать пьяной смерти или в автокатастрофе, или при каких-нибудь других нелепых обстоятельствах. Да, цена оказалась высокой, но я ее заплатил. Я смог.
Время тянулось медленно, растягиваясь из-за застывшей картинки перед глазами. Белая стена, поднимающаяся из линолеумного пола, переломленная на девяносто градусов и ползущая поверху, да растущая из нее волчьей ягодой белая лампа, вот вся картинка, которая висела у меня перед глазами на протяжении двух недель, после того как я очнулся. Да, еще непроходящее постоянное гудение и попискивание каких-то приборов в палате, где я лежал, служило звуковым сопровождением моего заключения. Желание вскочить и убежать периодически приходило ко мне, но крепко спеленанное бинтами и разными трубками тело мое даже не шевелилось. Только пальцы рук, подчинявшиеся мне, указывали на то, что я контролирую хотя бы какую-то часть своего тела. Когда я понимал, что не могу пошевелиться, меня охватывала паника. Я начинал задыхаться, а комната, как будто сужаясь, сдавливала все сильнее и сильнее. Мне безумно, отчаянно хотелось вырваться на улицу, на открытое пространство. Приступы клаустрофобии, появившиеся на третий день после того, как я пришел в сознание, стали повторяться все чаще и чаще. Только после курса каких-то успокаивающих лекарств меня отпустило. Я прошел через ад и теперь хотел просто тихо жить. Выйдя из больницы, я тяжело возвращался к нормальной жизни. Никто из друзей, с которыми мы пили, играли в хоккей, гоняли по ночному городу, не позвонил мне и не помог. Я стал неинтересен им.