Сунул браунинг под подушку, обеими руками откинул волосы. Похрустел сцепленными пальцами.
Еще вчера утром никто не мог предположить, что его, Сергея Зубатова, создавшего в России "академию сыска", ожидает такая катастрофа...
...Черную тучу нанесло ветром из Одессы. Там его люди, организуя рабочие общества взаимного вспомоществования, в чем-то просчитались, не сумели удержать забастовщиков в самом начале стачки, не уговорили их и хозяев пойти на мировую. Тут марксята подлили масла в огонь, и стачка приобрела политическую окраску, охватила всю Одессу. Город остался без воды, без света и хлеба. Живодеры пятикопеечную булку стали продавать по полтиннику. А стачечное пламя перекинулось на другие города юга. Улицы кишели забастовщиками.
Хотя он, Зубатов, и считал, что распространению зловредных идей следует вовремя и умело противопоставить доброе профессорское слово да проповеди и такие беседы, с какими выступает Гапон, но этого мало. Надо же успевать хватать закоперщиков. Озлобленные толпы, вырвавшиеся на улицы, можно рассеять только казацкими нагайками да винтовочными залпами. А на юге проморгали да проминдальничали, закоперщиков не успели схватить вовремя, толпы зловредных не придавили в зародыше. И в Петербурге во всем обвинили его, Зубатова. Нашли козла отпущения.
За что такая немилость?..
Еще вчера утром не подозревал беды. А к двум часам его вызвал к себе сам Плеве, вернувшийся из дворца. Думалось - просто для доклада.
Приехал к нему на Аптекарский на десять минут раньше. И чуть не столкнулся с новым шефом жандармов фон Ваалем. Тот, холодно кивнув головой с нафиксатуаренными волосами, прошел в кабинет министра. А его, Зубатова, ровно в два пригласили в зал заседаний. Почему? Совещания втроем обычно велись в кабинете.
Вошел. За торцовой стороной длинного стола уже сидел министр. А сбоку на первом стуле - фон Вааль. Плеве не встал, как бывало, не подал руки. Злыми глазами, сверкнувшими из-под нависших бровей, указал на стул по другую от фон Вааля сторону стола.
Едва успел присесть, как министр потребовал.
- Надворный советник, - подчеркнул невысокий чин, - доложите о возникновении беспорядков в Одессе. А присутствие генерала пусть не удивляет вас: с лицами, которым я не верю, имею обыкновение разговаривать при свидетелях. Ну-с, мы слушаем. Как вы затеяли эту стачку?
- Извините, ваше превосходительство... - Встал, отодвинув стул ногой. - Я, как вы могли убедиться много раз, являюсь принципиальным противником стачек. И задача наших рабочих обществ - избегать их. Примером тому может служить хотя бы Минск. Там при нашем содействии хозяева охотно вступали в мирные сношения...
Помнится, добавил к этому:
- И пар удавалось спустить из котлов, ни одного взрыва не последовало...
- Не уклоняйтесь, Зубатов, от Одессы, - перебил Плеве и повернул голову к фон Ваалю: - Там с одобрения надворного советника выпускались глупые и откровенно преступные прокламации. - Положил руку на синюю папку. - Могу их предъявить, если в этом будет надобность.
Попробовал объяснить:
- Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, те прокламации я получил уже готовыми. Ни в задумывании, ни в редактировании их не участвовал.
- Это не меняет дела. - Плеве вскинул леденящий взгляд. - Вы там вашему Шаевичу, зловредному заступнику за рабочих, и другим таким же платили деньги? Из каких источников?
- Из департаментского бюджета. С ведома господина директора. Давал и из тех, что отпущены мне по службе. Смею напомнить, еще в бытность мою в Москве, с вашего ведома, Афанасьеву, Слепову и другим...
Плеве, снова повернув голову к фон Ваалю, стал рассказывать, что в Москве был положен в банк определенный капитал и на оплату слеповых расходовались проценты...
У него, Зубатова, мелькнул тревожный вопрос: "Что там еще в синей папке? Что еще Плеве бросит в обвинение?.. А давно ли сам принимал Слепова, благодарил за службу... В Одессе не удалось - это общая беда. Марксята изловчились, вырвали инициативу из рук Шаевича, раздули стачку. И теперь следовало бы говорить, как общими силами погасить пожар, а не отыгрываться за счет других..."
Раскрыв синюю папку, Плеве брезгливо - двумя пальцами, за уголок приподнял лист бумаги, побывавшей в конверте, и на несколько секунд поднес к глазам фон Вааля:
- Полюбуйтесь, генерал! Перед вами письмо надворного советника подонку Шаевичу! В нем ссылка на разговор с Орлом, то есть со мной. Я имел неосторожность в доверительном разговоре сообщить слова государя. И вот они в письме Зубатова! - Бросил бумагу, захлопнул папку. - Разглашение государственной тайны! За подобные проступки обычно отдают под суд!
"Обычно?.. А что же он уготовил мне?.."
Никогда не думал, что так задрожат коленки. Даже перед самим собой стыдно вспомнить...
Голос Плеве доносился как бы сквозь шум грозы:
- Зубатов обязан сегодня же передать свою должность лицу, каковое вы, генерал, назовете. Не позднее завтрашнего вечера он*должен убраться вон из Санкт-Петербурга. В Москве дозволить ему лишь самое короткое пребывание для сборов.
Похолодело сердце. "Для сборов"?! Это что же, отправляют в ссылку?
Плеве продолжал:
- Затем - во Владимирскую губернию. В его имение. И не спускать с него глаз.
Какой ужас! К нему, Сергею Зубатову, будет приходить полицейский надзиратель!..
Повернув голову, министр кинул острый взгляд, словно смертельный укол рапиры.
- Можете идти.
...Минует полтора месяца, и он, бывший чиновник особых поручений, напишет в конце объяснения директору департамента полиции:
"Признаться сказать, я не скоро нашел скобу у выходной двери".
Но сейчас он лежит на вагонной полке и вспоминает горькие часы. Проводил его только один Гапон, верный человек. Как-то сложится его судьба? Сможет ли отец Георгий продолжать дело, в успех которого он, Зубатов, и сейчас верит? Не лишат ли Гапона ста рублей, ежемесячно выплачиваемых особым отделом за усердную службу? Многое потеряют...
Зубатов не подозревал, что Гапон от шефа жандармов получал тоже по сто рублей в месяц. За присмотр за ним, чиновником особых поручений, возглавлявшим сыск во всей России.
Отец Георгий в купе вступил величественно, дал поцеловать серебряный крест и, благословив, сказал: