Вошла и от неожиданности чуть было не выронила шубу. Пивная! За столами сидят немцы, потягивают пиво из громадных фарфоровых кружек. За стойкой толстый человек с одутловатым лицом, с сигаретой в уголке мясистых губ. Предчувствуя неладное, подошла к нему и тихо спросила — не скажет ли господин, где тут проживает герр Ритмейер?
Немец передвинул языком сигарету в другой угол рта, кивнул головой и так же, как Модрачек, ответил:
— Это я.
— Да нет… Я ищу мужа… Вот у меня адрес. Георг Рит мейер.
— О-о! — Взглянув на бумажку, немец вынул изо рта недокуренную сигарету. — Вы ошиблись.
Из кухни, заслышав разговор, вышла за стойку немка в белом чепчике и переднике и, догадливо улыбаясь, спросила:
— Вы из Сибири?
Надежда обрадованно кивнула. Что-то начинает проясняться: какой-то разговор о сибирячке здесь был.
— Да. Сейчас из Уфы. Есть такой город возле Урала. К Георгу Ритмейеру.
— Ошиблись, — повторил немец и усмехнулся наивности приезжей. — Вам, как я начинаю догадываться, нужен герр Мейер! Он — тут. — Большим пальцем указал куда-то через плечо. — Я получаю его почту.
«Так вот оно что! Еще один посредник! Ну и законспирировался Володя!..»
Немка подтвердила:
— Герр Мейер говорил: ждет жену из Сибири. Я сразу догадалась, что это — вы. Вон у вас и шуба!.. Там, — немка зябко пожала плечами, — очень морозно?!
— Бывают морозы… Так где же он… мой муж?
— Пойдемте, я провожу вас.
Не снимая ни чепчика, ни передника, немка вышла на улицу и, ни на минуту не умолкая, повела Надежду Константиновну через ворота под домом куда-то на задний двор.
— Он у нас имеет комнату. Все пишет и пишет. У него бывают русские революционеры. Которые против царя. Мы не препятствуем. И никому не рассказываем. Вы не смотрите на то, что мой муж — хозяин пивной. Он — социал-демократ. Ему доверяет партия. А герр Мейер нам очень нравится. Наши дети любят его, зовут: «Дядя Мейер». Хороший человек! К нему, знаете, ходят три женщины. Нет, нет, я не хочу сказать ничего предосудительного. Просто, чтобы вы знали. У одной такие же густые волосы, как у вас. Только прямой ряд. И она уже в годах. Не меньше пятидесяти.
— Я знаю…
— Говорят, — немка понизила голос, — она стреляла в генерала. Мы восторгаемся такими храбрыми людьми! А это, подумайте, женщина!.. Вторая много моложе…
Немка не успела досказать, пока они шли через тесный двор похожий на каменный колодец. Поднялись на крылечко, тоже каменное. Вошли в сумрачный коридор. Слева нависла над головами лестница, под ней — коричневая дверь. Немка показала глазами: это — здесь. Моргнула: сейчас, дескать, встретитесь! И без стука, — пусть им будет неожиданность! — распахнула дверь, пропуская приезжую перед собой.
За столом, заваленным русскими и немецкими газетами и журналами, спиной к двери сидел Владимир Ильич, против него — Анна Ильинична. У открытого окна дымил сигаретой длиннолицый Мартов.
— Фу, черт возьми!.. — Надежда выронила шубу. — Едва отыскала!..
— Наденька! — всплеснула руками Анна Ильинична. — Наконец-то появилась!
Владимир Ильич вскочил, чуть не опрокинув стул, подбежал к жене, обнял, поцеловал:
— Здравствуй, родная!.. С приездом!..
— А ты даже не написал, где тебя искать, — укорила Надежда. — Я колесила по Европе. Думала — не найду.
Анюта обхватила ее за плечи, принялась часто-часто целовать.
— На Володю, Наденька, не ворчи. Не обижайся. Он у хозяина каждое утро справлялся, — нет ли письма от тебя? — и на вокзал ездил…
— По три раза на день! — добавил Владимир Ильич, подхватил под руку. — Проходи. Садись. Рассказывай.
— Насчет встречанья и я могу подтвердить. — Мартов поднял шубу, повесил на крючок, заменявший вешалку, и, повернувшись, протянул узкую руку с тонкими сухими пальцами. — Хорошо, что приехали. Нашего полку прибыло!
— Писал я тебе, Надюша, в Уфу. — Сидя рядом, Владимир Ильич погладил руку жены. — Даже несколько раз писал. По адресу твоего знакомого земца. Не передал? Не может быть, чтобы струсил. Вероятно, «зачитали» охранные черти!
— А я… — Утирая платком лицо, Надежда рассмеялась. — Искала в Праге Модрачека, уверяла, что он — мой муж! А потом, когда разобрались…
— Потом тебя стали угощать кнедликами. Правда? И тебе понравились? Мне тоже. Особенно со сливами. Теперь, конечно, без слив. Не сезон… Замечательные люди Модрачеки!
— Я могу принести пива, — предложила хозяйка. — Ради встречи стол накрыть.
— Благодарю вас, фрау Ритмейер. Но пиво — в другое время, — сказал Владимир Ильич с легким поклоном, и она ушла.
Тем временем Надежда окинула взглядом комнату. Возле водопроводного крана приметила жестяную кружку на гвозде. Как видно, вся его посуда! Вдоль стены — узенькая железная кровать, на ней плед — подарок Марии Александровны. Им Володя укрывался в Шушенском. Другой такой же привезла она. Будет чем накрыть вторую кровать. Конечно, не здесь, а где-нибудь…
— Не удивляйся моему жилищу, — улыбнулся Владимир Ильич. — Меня оно устраивало. А теперь найдем другое. Завтра же отправимся по адресам. Правда, понадобится паспорт для прописки.
— Но у тебя же — есть. И я получила.
— С нашими — рискованно. Лучше — чужие. Мне уже обещали болгарский. А тебя, как жену, впишут. Выбирай себе имя. Засулич, например, прописана Великой. А тебе какое имя нравится? Милка, Цола, Вида, Рада, Станка…
— Выбор, Наденька, богатый, — сказала Анна Ильинична. — И еще есть хорошие: Лиляна, Марица… Записывайся Марицей.
— Марицей так Марицей. Если Володе нравится.
— Хорошо! Но ты нам еще ничего не рассказала о Москве. Как там наши? Как мама? Здорова ли?
— Как мой Марк? Как Маняша? — в свою очередь засыпала вопросами Анна Ильинична.
— Ты что-то отмалчиваешься? — Владимир Ильич взял жену за обе руки, заглянул в глаза. — Я чувствую, что-то случилось. Писем от мамы давно нет.
— И Марк молчит. И Маняша.
— Их в одну ночь… увезли в Таганку.
— Сволочи! — Мартов выбросил окурок в окно и, взъерошив волосы растопыренными пальцами, пробежал семенящими шагами по комнате из угла в угол. — Сатрапы!.. Варвары!.. Николкины людоеды!..
— Маме опять удар. — Анна Ильинична, едва сдерживая слезы, достала платок. — И одна она там… Совсем одна… Надо ехать…
— Ни в коем случае, — хрипловато перебил Мартов. — Чтобы еще одной узницей стало больше…
— Когда это случилось? — вполголоса спросил Владимир Ильич. — При обыске ничего не нашли? Улик нет? Должны выпустить… Будем надеяться… Ну, не стану больше перебивать. Рассказывай подробно.
Мартов, поправив пенсне, опять просеменил по комнате, погрозил тощим кулаком:
— Дождутся, дьяволы!.. Я уже предупреждал Зубатова… — Остановившись возле Надежды Константиновны, спросил: — Вы читали в первом номере?
— Ничего я не читала: не дошла «Искра» до Уфы. Вероятно, земцы побоялись передать.
— Так для вас тут гора новостей! — продолжал Мартов. — В первом номере — моя статья о Зубатове. Я ему пригрозил: дождется шельмец «той поры, когда, при свете открытой борьбы за свободу, народ повесит его на одном из московских фонарей». Всю статью из слова в слово помню. — И снова погрозил кулаком: — Поделом ему! Гончей собаке — собачья смерть!
Когда он умолк, все принялись расспрашивать Надежду Константиновну о Питере. Новости были грустные: литераторы, подписавшие протест против побоища у Казанского собора, высланы из столицы. Анненский, Вересаев, Гарин-Михайловский, Бальмонт, Чириков — на два года. Их человек пятьдесят. Поссе — на три. Калмыкова — тоже на три. Но ей, как вдове сенатора, разрешили выехать за границу. На весь срок. Она быстренько продала книжный склад и отправилась, кажется, в Дрезден.