Сергей Васильевич с торжественным жестом вручил книгу Слепову:
— Читайте. И рекомендуйте автора рабочим как искреннего друга, уразумевшего, что марксизм был зловредной ошибкой. Был! Мы его искореняем подчистую.
3
Слепов ходил в охранку по два раза в неделю. На Тверской, стараясь держаться поближе к домам, свертывал в Большой Гнездниковский переулок; иногда, не доходя по бульвару до памятника Пушкину, пользовался проходным двором, устроенным для удобства полиции. Каждый месяц двадцатого числа получал от Зубатова на всех «вожаков» субсидию четыреста рублей. Одному Михаилу Афанасьеву — как председателю общества — восемьдесят пять целковых! Такие деньжищи! Ему, Слепову, полсотни. Обидно! У него хлопот-то гораздо больше, чем у этого Афанасьева. И тревоги больше. Еще слава богу, что все сходит благополучно.
Но однажды поздним вечером у выхода на Тверскую он услышал за спиной шаги: его настигали двое. Он пошел быстрее. И те двое тоже прибавили шагу. Один полушепотом окликнул:
— Господин Слепов, на минутку.
Другой схватил за воротник, прошипел над ухом:
— Не уйдешь, сука!
Первый, не дав крикнуть «караул», ударил по щеке:
— Продажная шкура!
Второй со всего размаха грохнул кулачищем, как молотом, в грудь, сбил с ног.
— Братцы!.. — плаксиво взмолился Слепов. — Помилуйте!..
Но ему наносили удар за ударом, будто молотили ржаной сноп.
Лежа на узеньком тротуаре, он левой рукой прижимал портмоне с деньгами, правой сумел достать свисток и сунуть в рот. Заглушая свист, его стукнули по зубам, отшвырнули к какой-то подворотне.
Когда с Тверской улицы прибежал городовой, никого из нападавших уже не было на месте происшествия, лишь слышался топот сапог по булыжной мостовой да лаяли во дворах за охранным отделением взбулгаченные собаки.
Слепов стонал; придерживая дрожащими пальцами нижнюю челюсть, опять попытался крикнуть «караул», но захлебнулся на втором слоге. Городовой помог ему подняться сначала на коленки, потом на подсекавшиеся ноги, хотел отвести в полицию — тут всего каких-то сто шагов, но Слепов попросил помочь добраться до охранного отделения. По дороге слезливо бормотал:
— Господи!.. Зачем же этак-то? Своего же брата… Ведь я такой же мастеровой… За что?
— Стало быть, ты успел разглядеть бандюг? — спросил городовой. — Словят их. Ты сумеешь опознать?
— Где там… Ночь-то вишь какая темнущая!
— А говоришь — мастеровые.
— Это я — по ихним кулакам. Как молоты!
В кабинете Зубатова Слепов повалился на стул. Долго не мог произнести ни слова, — перехватывало горло, плохо повиновались кровоточившие губы. Серей Васильевич обошел длинный стол, подал стакан с водой:
— Успокойтесь, Феофил Алексеевич! Будьте же мужчиной!
Постукивая тычком кулака по столу, про себя сказал:
«До чего же обнаглели! Под носом у обера! В двух шагах от Охраны!.. Давно такого не было… И куда смотрят полицейские, дрянные филиппы?![11] Слюнтяи, сморчки!»
— Позвольте идти? — спросил городовой, успевший доложить о происшествии.
— Идите. И смотрите в оба.
— Сергей Васильевич… Батюшка! Что же это такое? — бормотал Слепов, приходя в себя. — Чистое смертоубийство!.. Они же могли… — Вспомнив о полученной субсидии, сунул руку в карман. — Портмонет при мне, слава те господи!.. Про деньги не спросили.
— Не за деньгами шли.
— Чую — по мою душу. Но я же невиноватый… Сергей Васильевич! — Слепов сложил ладонь к ладони, готов был встать на колени. — Скажите своим… Этим, как их?..
— Филерам, что ли? — у Зубатова покривились губы.
— Тем, которые выслеживают… Пусть походят за мной… И чтобы мастеровые видели…
— Чтобы вас посчитали за революционера?! — усмехнулся Зубатов; покручивая ус, опустился в кресло. — Пустая затея. И совершенно излишняя. Поймите, Слепов, положение теперь иное. Мы к вам на собрания ходим открыто, и вы по-прежнему открыто ходите к нам. Лучше среди дня. И скоро вся мастеровщина поймет: мы ей не враги, а первые заступники. Так мы выветрим блажь из неразумных голов — марксята потеряют всякое влияние… Вас отвезем сейчас к врачу.
— А деньги-то… — спохватился Слепов. — Афанасьев ждет.
— Поезжайте сначала к нему, потом — к врачу. Вылечит! Хоть на молодой бабе снова женить вас!
— Шутки-то шутками… — Слепов осторожно дотронулся пальцем до рта. — А зубы-то теперича…
— Зубы вам отремонтируют! Хотите — золотые поставят. И на поправку мы вам добавим деньжонок. — Поигрывая ключом, Сергей Васильевич направился к сейфу, по пути хлопнул Слепова по плечу. — Выше голову, дружище!
4
Выпроводив Слепова, Зубатов торопливо поправил галстук, обмотал шею клетчатым шелковым шарфом, надел касторовое пальто и велюровую шляпу. Если бы он носил бороду, в этом наряде его могли бы принять за профессора или респектабельного адвоката.
На ходу натягивая лайковые перчатки, он через проходной двор, которым пользовалась полиция, поспешил к Тверскому бульвару. На важное свидание шел пешком, — не хотел, чтобы кучер приметил его конспиративную квартиру. Шел не оглядываясь. Кого ему опасаться? Стреляют в Петербурге — то в министра просвещения, то в обер-прокурора святейшего Синода, а в Москве тихо: слеповы успели рассказать о его заботах. Он теперь не враг, а друг мастеровых. Заступник! Пусть так и думают. Вчера он, Сергей Зубатов, ломал молодые побеги через колено, а теперь будет постепенно сгибать в дугу.
Кое-где, надо признать, шевелятся новоявленные «герои», оголтелые головы. Замышляют сколотить свою партию социалистов-революционеров, собираются подражать покойнице «Народной воле». Их нетрудно будет переловить.
Главной же опасностью престола стали ортодоксальные марксята. Эти стрелять не будут, — вознамерились грозить устоям государства, а не отдельной личности. Вон в своей «Искре» осуждают террор. Они, видите ли, опираются на пресловутый пролетариат! А мы вырвем мастеровщину из-под их влияния, уведем на тихую дорожку. С божьей помощью. Разумные профессора да священники-златоусты помогут укрепить спокойствие и благоденствие.
Так думал Зубатов, направляясь к Малой Бронной. И шел быстро только потому, что этот тумак Слепов вынудил его, привыкшего к точности, задержаться в кабинете. Из-за него главную помощницу, многократно оказывавшую неоценимые услуги, заставил томиться в ожидании. Она там тревожится. Опять попросит врача прописать бром с валерианкой. И снотворные пилюли. А Мамочке волноваться вредно. Она все время ходит по острию ножа, и самый маленький ее просчет может погубить дело. Ее надобно беречь, — она одна стоит доброй тысячи филеров. Ее сам бог послал. Преданная престолу, Охране верная душа!
Федор Данилович Грулька, юркий и поджарый, как борзая, поджидал шефа. По-старчески дрожащими руками вымыл чайную посуду, вскипятил самовар.
В Охранном отделении его уже давно считали ветераном, и ему пора бы выйти на пенсию. Наградные, которыми его не обходили при каждой ликвидации крамольных организаций, он расходовал с толком — купил себе дом на Первой Мещанской. Но Сергей Васильевич сказал, что Охране трудно обходиться без его услуг. И вот он здесь, в небольшом домике на углу Сытинского переулка. По бумагам и для всех соседей он — хозяин. Заниматься проследками — не для его возраста. А жаль. Сколько он на своем беспокойном веку побегал по московским улицам! Да разве только по московским? И в Петербурге выслеживал, дрожал под дождем, под зимним ветром. И в Киев ездил старшим «летучего отряда» отборных филеров. И в Харьков. И в Екатеринбург. И в Баку. Исколесил в поездах, почитай, десятка три губерний. Даже в Уфу приходилось таскаться по пятам, подобно тени… Зато и «крестников» у него — не пересчитаешь! Одни — еще в камерах подследственных, другие — давно на каторге. Ссыльные да поселенцы где-нибудь в Якутке мотают сопли на кулак. И немало таких, кого уже черти поджаривают на адских кострах. Небось опомнились, немоляхи, ан поздно: отступился господь-батюшка. Он, Грулька, в родительский день помянул бы в церкви, — все ж были люди те грешники. А кого помянешь? Он-то знает их только по кличкам, которые сам давал при начале проследок. А у Сергея Васильевича имена да фамилии спрашивать неловко. Да и ни к чему. Бога забыли — пусть теперь казнятся, горят веки вечные.