Архип не отступал ни на шаг, стал почти что приятелем. В той степени, насколько это возможно для раба, и учил, и учил. Надо сказать, дельно. Действительно говорливый, да к тому же сообразительный. Показывал, комментировал, разъяснял значения. Вовчик ловил каждое слово — приказ Госпожи! И делал успехи.
Дневные трудности для рабов по сравнению с ночными страданиями — просто забава. Мстительные бабы знали, куда бить.
Организм требовал отдыха, и все бараны, едва коснувшись соломенного тюфяка, проваливались в сон. В том числе и рабы. Ночью к ним являлись жрицы…
Флорина презрительно смеялась над своим рабом, она была недовольна! Вовчик выл, метался, но не мог сделать так, чтобы Госпожа его похвалила. Он рассказывал о своих успехах, валялся в ногах, но даже прикоснуться к ним, таким желанным, не мог. Она еще и дразнила его. Протягивала ногу, приказывала целовать, а он не в силах пошевелиться! Как она прекрасна! Он готов на все, готов умереть, но богиня укоризненно качала пальчиком, за прикосновение которого отдал бы все на свете! Но нет, не заслужил. Иногда она являлась обнаженной, и это оказывалось худшей пыткой. Вожделение, какого не испытывал никогда в жизни, и оно не могло разрешиться даже во сне, даже в мыслях! Утром наступало облегчение. Рвение к Служению поднималось на невиданную высоту, а казалось, куда уж больше! Наверное, так было и у остальных троих рабов. Между собой они почти не общались, а сны не обсуждались совсем. Никогда. Ночные наряды в караул могли бы стать спасением, но после них все равно следовал короткий сон, и его хватало.
За два месяца Вовчик, теперь уже Чик, научился говорить вполне сносно. Иногда принимал участие в коротких разговорах перед отбоем или после еды. Односложно, с акцентом, кстати, очень легким, но общался. Наверняка сказалось погружение Флорины в его мозги. Носительница языка как-никак, да еще и образованная выше крыши.
Двадцатидевятилетний Чик был старше шестнадцати-восемнадцатилетних крестьянских парней, но младше остальных трех сорокалетних рабов. Алексий, Ферампил и Гладий — бывшие орденские чиновники. В чем провинились, не рассказывали, но однажды стали храмовыми рабами. В учебном десятке им приходилось тяжелее всех, скидок на возраст не делали. Старались, никуда не денешься — со Служением не поспоришь. В разговорах участия практически не принимали, а уж если парни заговаривали о лоосках (молодость!), то отходили как можно дальше. Ребята над этим посмеивались, а Вовчик вскоре догадался: они «общехрамовые» рабы и разговоры о своих госпожах не переносили, а для самого Чика Госпожа только одна — Флорина. Он и представить себе не мог, как поступил бы, услышав о ней скабрезность. Наказать посмевшего сказать такую дерзость нельзя — Служение не позволяет, они в одной команде. Наверное, так же, стиснув зубы, ушел бы. Еще одно страдание — даже одна мысль об этом причиняет боль.
Хвала всем богам, о Верховной речь не заходила. Ее уважали, но больше боялись прогневить богиню Лоос. На полном серьезе. Верховная жрица — наместница богини на Гее. Ну, по крайней мере, в Месхитии. Кстати, упоминание самих богов не возбранялось, зато их наместников всуе — нельзя. Такой вот казус. С Тартаром еще хлестче: поминать его с помощниками считалось неприличным, но многие поминали. Ругались они так. Ох уж это темное суеверие!
Однажды Вовчик остановил очередную веселую историю о лоосках, которую рассказывал Ермил, пожалуй, самый озабоченный из всех новобранцев.
— Стой! Не говори больше о лоосках. Никогда. — Ермил от неожиданности замолчал. Чик бросил взгляд в сторону далеко отсевших рабов. — Им, — сказал, повернулся к Ермилу и продолжил, понизив голос, — очень больно. Я это знаю, — добавил в повисшей тишине.
— Так это… — растерялся Ермил, — а ты?
— Для меня одна госпожа — верховная жрица, а для них — весь храм, все лооски.
— Так это… — Ермил совсем потерялся, — а-а… если мы заговорим о ней?
— Я отойду, — ответил Чик.
Тишина сгустилась.
— Так это… — недалекий Ермил не мог остановиться. Саргил помог ему сильным тычком локтя. — Ой! — вскрикнул Ермил и наконец заткнулся.
Чика уважали. К нему тянулись. Не только потому, что он быстро догнал в умениях остальных баранов, а кое в чем и перегнал, но и потому, что был в нем какой-то стержень. Трудно объяснить какой, но совсем не рабский. Небольшая гелинская[6] спесь перед варваром (откуда у крестьян возьмется большая?) быстро сошла на нет, а о том, что он раб, так и вовсе забыли. До нынешнего разговора.
6