– Она живет с новым мужем, у нее своя семья, ребенок маленький, брат мой сводный. Только не придумывай себе всяких слезливых историй про брошенного малютку. Я уже взрослый был, когда они развелись, школу заканчивал.
– Почему ты остался с отцом?
Данька посмотрел на меня как на идиота.
– Ты что ли не заметил, что он инвалид? Как бы я мог его оставить? Он, конечно, многое сам может, но не все. – Я мысленно дал себе по башке. Мог бы и догадаться. – Да и что мне там делать с чужим мужчиной? Мама-то его любит, а я при чем? Не парься об этом, в этой истории нет ничего трагического. Так бывает в жизни – люди сходятся и расходятся.
– По-моему, это не честно – бросать мужа-инвалида и несовершеннолетнего сына.
– Удерживать человека рядом с собой, шантажируя тем, что ты инвалид или несовершеннолетний, – тоже не честно. Она все оставила нам – квартиру, машину, только личные вещи забрала. Папа старается по максимуму жить как обычный человек. Ведь когда расходятся обычные люди, не инвалиды, никто же не говорит, что это не честно?
Что случилось с отцом, почему Петр Алексеевич не ходит, я так и не узнал. Одно дело спрашивать о ком-то незнакомом, и совсем другое – о том, кого каждый день видишь.
Данька учился в консерве по классу органа. Когда я в первый раз увидел все эти ряды клавиш, рычажков и педалей, просто офигел. Это синхрофазотрон какой-то, как в этом можно разбираться? Но он чувствовал себя очень уверенно, сидя на маленькой скамеечке посреди всех этих нависающих со всех сторон конструкций. То есть скамеечка была вполне себе обычная, это на фоне органа они вместе с Данькой выглядели маленькими. Мне вспоминался "Евангелион", когда я смотрел на его игру. Они были одним целым, и эта махина его слушалась, для меня это было совершенно непостижимо. Вскоре это стало чуть ли не физиологической потребностью – сидеть в зале на его репетициях, только там я мог сосредоточиться и читать конспекты или учебники. Приближалась сессия, и пора было начинать хоть что-то учить, а все остальное время было занято… чем же? Да им же и было занято. Я даже на пьянки в общаге почти перестал ходить, потому что все вечера проводил с Данькой или в ожидании его.
Когда его преподавательница уходила и мы оставались вдвоем, он играл что-нибудь для меня. Он увлекался переложением для органа всяких роковых композиций и смеясь говорил, что его распнут, если об этом кто-нибудь узнает. Он играл Дорз, Скорпионс, Крэнберриз и даже Нирвану. В то время работал над Рамштайном. Именно под Nebel я его впервые поцеловал. Тихо подошел сзади и положил руки на плечи. Он вздрогнул и обернулся испуганно, музыка прервалась, а я наклонился и накрыл его губы своими. Он не оттолкнул меня. По крайней мере, сразу. Сказал только:
– Сюда войти могут…
– У тебя будут проблемы? – спросил я.
Он покачал головой.
– Не думаю. Но все равно… не надо…
– А так просил, – укорил его я.
Он нахмурился непонимающе.
– Und bittet einen letzten Kuss*, – процитировал я.
– Не знал, что ты говоришь по-немецки, – усмехнулся он.
А я все равно целовал. Каждый раз, когда мы оказывались вдвоем в этом огромном зале, подкрадывался и как будто крал его губы у этого монстра, перед которым все происходило. Данька знал, что я приду, но все равно вздрагивал каждый раз, когда я внезапно дотрагивался до него. Мы целовались и в других местах, но именно здесь мне было это делать необходимо. Я как будто заявлял свои права на него, доказывал этому адскому механизму, что он мой, а не его.
Я проводил с Данькой почти все дни после учебы, но он все время был чем-то занят – то готовился к отчетному концерту, то репетиторствовал, то забирал отца из института, мы почти никогда не оказывались с ним просто вдвоем дома. Возможно, поэтому мы так и не дошли до секса. А может быть, потому что это я не торопил события. Надо мной Дамокловым мечом висел наш договор с Петром Алексеевичем об экзамене, мне казалось, что Данькин отец думает, будто я из-за этого так стараюсь. А я полюбил его по-настоящему, и этот экзамен сильно мне мешал. Отказаться от сделки я не мог, технологии надо было как-то сдавать, и между автоматом по технологиям и автоматом Калашникова выбор был очевиден. Но приходил я к нему каждый день вовсе не из-за экзамена. И тогда я решил, что признаюсь ему во всем сразу, как только получу эту злополучную оценку. Все расскажу – и о том, с чего все началось, и о своих чувствах, которые появились независимо от сделки. И предложу встречаться… ну как бы официально. Потому что мы и так вроде как встречались. И тогда уже и секс будет. И всем будет ясно, что это не за оценку.