Сколько времени прошло? Девять месяцев? Нет, десять, почти год. И этот почти год он лежит в Мунго? Всё это время? Он не может говорить? Похоже на то, я видел, как темнела простынь под его прижатой к горлу рукой, растекаясь безобразной кровавой кляксой, когда он захотел сказать мне всего пару слов. Как и тогда, в Визжащей Хижине, когда он пытался унять, остановить кровь, после разорвавших его шею змеиных клыков.
Как так можно жить? Как. Так. Можно. Меня охватил озноб. Зачем я вообще сунулся в его палату? Что мне там было нужно? Что я хотел? Вопросы градом сыпались на меня один за другим. И я не знал, что с ними делать… Нуждаются ли они в ответах? Я понятия не имел, как мне быть теперь, с этим знанием про него, про моего бывшего профессора, про этого неулыбчивого некрасивого человека, ненавидящего меня, постоянно задевающего, вечно недовольного, дотошно снимающего баллы за любую мелкую провинность… И неоднократно спасавшего мне жизнь. Я потёр ледяными пальцами виски, проклиная себя за то, что вообще туда вошёл, в эту залитую солнечным светом палату, и увидел то, что не должен был видеть.
Всю следующую неделю я жил, практически не приходя в сознание. Просыпаясь поздним утром, пинаемый заботливым Кричером, я шёл в Аврорат, сидел на лекциях, даже не пытаясь вникнуть в то, что говорил очередной преподаватель, а потом прямиком из Аврората отправлялся на очередную вечеринку, принимая все приглашения, которые только возможно, улыбаясь и изображая радушие.
Герми ещё тем же вечером набросилась на меня с расспросами, потому что поведение моё, конечно же, было странным. И в кои-то веки мы с ней поначалу чуть ли не рассорились, потому что рассказывать я ей ничего не хотел, а отнекиваться было глупо. Учитывая, что мы прошли вместе огонь, воду и медные трубы, знали друг друга с детства, совершенно бессмысленно было уверять её, что все в порядке, и ей померещилось. Поэтому я честно поведал ей, что просто не могу ничего рассказать. Сначала она пожала плечами и надулась, а потом рассмеялась, уверила меня в том, что я дурак, и попросила, чтобы я не забывал, что она всегда рядом.
И спросила, знает ли Рон. Я сказал, что Рыжему тоже ничего не сообщил. В последнее время Рон как-то резко углубился в учёбу и ему теперь не до того. Вот, кто бы мог подумать! Учась с ним вместе, мы удивительным образом расплывались в разные стороны, как корабли в море, уходя разными курсами. Порой мне казалось, что по старательности он готов переплюнуть даже нашу общую подружку. Совершенно бестолковый и не любящий учиться в Хогвартсе, в Аврорате он стал образчиком прилежания. На него напал некий учебный зуд, и он всё чаще просиживал штаны в библиотеке, тогда как я занимался просиживанием своих штанов на вечеринках и банкетах.
А в неделю, прошедшую с моего появления в Мунго, я особенно постарался, забив все вечера под завязку, не давая себе опомниться и вздохнуть. Я не помнил ни имён, ни лиц, ни поводов, по которым, собственно, был зван на тот или иной банкет, всё сливалось в единую бесформенную массу.
По ночам мне снился его кровавый шёпот: «Авада, пожалуйста»… И этот взгляд, в котором была боль и… Мольба. Его едва слышный вкрадчивый голос шумел эхом у меня в ушах, въедался мне в душу, расползался по телу болезненной дрожью. Я просыпался, вставал и, закуривая, мерил свою спальню шагами по диагонали в обе стороны, отсчитывая часы до рассвета. И удваивал количество алкоголя следующим вечером, чтобы избавиться от этого тихого-тихого шёпота, который я слышал беспрестанно. Не помогало.
Я был рассеян и невнимателен, застывал над книгой в библиотеке, не понимая, что и зачем я читаю, замирал над тарелкой за обедом, отодвигая её в сторону, потому что есть меня совершенно не хотелось.
— Гарри, что с тобой? — заботливо спрашивал меня Рыжий, когда я в очередной раз совершенно невпопад отвечал на какой-то вопрос.
— Ничего, просто я устал, — почти честно говорил я.
А что ещё я мог ему сказать? Он всегда терпеть не мог Снейпа, с завидным упорством игнорируя всё то хорошее, что он всё-таки делал.
Ещё три дня спустя, стоя у окна и глядя в серую лондонскую мокрядь, я понял, что что дальше так жить просто нельзя. Как ни пытался я сделать вид, что в Мунго только навещал Джинни и не видел этого измученного лица, его руки, привычным жестом зажимающей шею для того, чтобы произнести несколько слов. Я помотал головой, пытаясь отогнать эти образы, как навязчивые видения. Прятать голову в песок было просто бессмысленно, и это у меня совершенно не получалось.
Я не знал, зачем и почему, я понятия не имел, что буду делать, но иначе просто уже не мог.И по каминной сети пришёл в Мунго. На тот самый этаж, в дальнее крыло.
========== Часть 2 ==========
Часть 2
Я предусмотрительно прихватил с собой отцовскую мантию-невидимку, поэтому, совершенно не опасаясь быть замеченным, свободно шел по практически пустым коридорам пятого этажа. Я прошел мимо бывшей палаты Джинни, она благополучно вернулась домой пару дней назад с заверениями, что все в порядке.
Неслышно ступая по просторному коридору, я добрался до той палаты, в которой в прошлый раз обнаружил профессора Снейпа.
И едва не столкнулся с уже знакомыми мне колдомедиками, которые как раз заходили к нему. Я успел проскользнуть в открытую дверь и притаился возле дальней стены в углу.
— Как вы себя сегодня чувствуете? — ласково улыбаясь, проговорила женщина (Теа, если не ошибаюсь) преувеличенно бодрым голосом.
Профессор Снейп открыл глаза, сфокусировал на ней свой взгляд, и разумеется, не ответил - холодные пустые тёмные глаза смотрели на неё. Теа хотела ещё что-то добавить, но другой колдомедик, Фрэнк, придержав её за локоть, подошёл к Снейпу и тихо сказал:
— Всё, что мы сейчас можем сделать для вас, профессор, это увеличить дозу сонных и укрепляющих зелий. И маггловского обезболивающего.
Взглянув на него и на его кровать повнимательнее, я заметил, что к Снейпу тянутся провода, которые заканчиваются где-то в его теле, скрытом под простынёй. Я бывал в обычных больницах и знал, что в маггловском мире эта конструкция называется капельницей.
Он едва заметно кивнул, скорее глазами, чем головой, потом медленно поднёс руку к горлу, надавил:
— Сколько?
Теа всплеснула руками и приблизилась к койке, повышая голос и говоря почти гневно:
— Профессор Снейп, вы понимаете, вам нельзя, вам же нельзя разговаривать! вы…
Он даже не смотрел на неё, он смотрел на Фрэнка, ожидая ответа на свой вопрос.
— Месяца четыре, может, полгода, — Фрэнк тоже не обращал внимания на причитания Теи, — простите, профессор, больше ничего нельзя сделать.
Но Снейп его уже не слушал, он просто закрыл глаза.
— Подождите, — Фрэнк близко подошёл к его кровати, — сонное зелье. И ещё доза обезболивающего.
Не открывая глаз, Снейп просто приоткрыл рот, куда колдомедик вылил содержимое небольшой склянки. Затем врач ввел лекарство во флакон капельницы, жидкость из которой по капле вливалась в вены профессора.
Женщина хотела ещё что-то сказать, но Фрэнк снова взял её за локоть. Они тихо развернулись и вышли.
Я медленно стёк на пол. У меня в ушах всё ещё звучали их голоса: «Четыре месяца, полгода». Столько ему отмерено времени. Времени этой невозможной болезненной пытки ожидания неизбежного. Все эти дни он будет лежать здесь, ожидая, пока оно пройдёт, это время, не суля ему ничего хорошего, только одну сплошную боль и беспомощность. И, наконец, закончится.
Я снова внимательно посмотрел на него. Кожа, натянутая на скулах, горбинка носа, глубокая морщина между бровями. Сейчас это лицо было неподвижно и безвольно. Я помнил этого человека совсем другим. Строгим, властным, ненавидящим, злым, бесстрашным, но никогда — беспомощным! О, Мерлин! Лучше бы он умер там, в Визжащей Хижине!
Я сел в углу и уткнулся лбом в колени. Мне было безумно жаль его. Я видел, как он держался. Даже сейчас, даже будучи прикованным к этой койке, с разорванным горлом, не имея возможности говорить и хоть на что-то влиять, он всё равно сопротивлялся. Как мог. Выражая недовольство и презрение одними глазами.