Мы с Аглаей смотрели на документ.
Завещание как завещание: витиеватые строчки на именной гербовой бумаге, имя «Петр Савельев» внизу, личная подпись, дата. Ничего необычного.
– Нет, это просто какой-то позор, – вздохнула Надежда Кирилловна. – Ничуть не похоже это на моего Петра Устиновича. Быть такого не может! Иль по болезни не в себе был?.. Чтоб мне лишь вдовью долю оставить? А как же Аглая? – она взглянула на дочь.
Аглая выглядела бледнее, нежели обычно.
– Ну, полно, матушка… Здесь все только на нас и смотрят, – девушка взяла у матери лист и передала его мне, – вот, Михаил Иванович, взгляните и вы внимательнее!
Я стал изучать подписи, скреплявшие завещание. Кроме имени поверенного, тут упоминались еще три фамилии.
– Надежда Кирилловна, позвольте поинтересоваться: кто такой господин Шиммер? – спросил я, перекрикивая гомон, царивший в зале.
– Так это врач наш! Пользовал он Петра Устиновича уже лет десять как, – вдова усмехнулась. – Говорила я мужу, что все врачи – шарлатаны, а немцы – так и вовсе мошенники! Вот и итог! Не написал бы он такого в здравом уме! Ах, и подпись врача тут же? Ну конечно! – она всплеснула руками и, подхватив Аглаю под руку, стала пробиваться сквозь толпу к дверям.
Я бросился было за ней, но секретарь, придерживая шкатулку одной рукой, другой цепко ухватил меня за рукав и кивком головы указал на завещание. Я торопливо сунул ему бумагу и поспешил за теткой.
Мне пришлось пробиваться сквозь строй разделивших нас репортеров. Они наперебой что-то кричали, держа в руках свои записные книжки и огрызки карандашей, при этом не забывая широко расставленными локтями упорно оборонять свое место в толпе себе подобных. Поджав губы и не удостоив ответом или даже взглядом ни одного из них, моя тетушка прошествовала к выходу с высоко поднятой головой. С помощью несколько хороших тычков я смог прорваться через всю эту ораву и догнать Надежду Кирилловну.
– А кто такие эти господа Шепелевский и Хаймович? – спросил ее я, теперь стараясь расчистить дорогу для нашего дальнейшего отступления.
– Шепелевский служил при нас, – бросила она, стрельнув в меня глазами и делая знак, чтобы я замолчал, – а другую фамилию я и не слышала никогда.
Я прикусил язык.
– Благоденствуйте, Надежда Кирилловна, – в дверях, сделав шаг навстречу, нам преградил путь князь Кобрин.
– Да уж какое благоденствие, Всеволод Константинович! – вздохнула в ответ вдова.
Князь ухмыльнулся:
– Не обессудьте! Мы с братьями всегда слушались Петра Устиновича во всех наших совместных делах финансового свойства, выполним его повеление и теперь!
Он кивнул Надежде Кирилловне в знак прощания и, развернувшись на каблуках, вышел.
Я глядел ему в спину, и меня переполняло негодование. Вот подлец! Почему человек, осознанно совершая подлость, ничуть не стесняется этого, а прямо смотрит в глаза и смеет подтрунивать над обманутыми?! Нет, не может это завещание быть настоящим! Не верю! Не мог мой дядя оставить хоть сколько-нибудь этим высокомерным вертопрахам!..
Мы в молчании покинули здание Гражданской палаты. Когда мы вышли на воздух, я услышал, что шедшая за мной под руку с матерью Аглая облегченно вздохнула. У меня тоже голова шла кругом от спертого воздуха зала, от тесноты, от всего увиденного и услышанного.
– Едемте домой, – решительным тоном промолвила Надежда Кирилловна, направившись к поджидавшему нас у ворот экипажу, запряженному шестеркой лошадей.
Аглая вздрогнула.
– Мне бы пройтись, матушка! Мутит что-то… – попросила она.
– Это меня не удивляет, – Надежда Кирилловна окинула дочь взглядом и обратилась ко мне. – Так что вы, Михаил Иванович, уж сопроводите сестрицу, будьте так любезны!
Я поклонился ей в ответ.
Слуга захлопнул за теткой дверцу. Экипаж выкатился через широко распахнутые ворота на улицу и под звон конских подков загромыхал по мостовой, распугивая собак, галок и зазевавшихся прохожих.
Мы с Аглаей с минуту смотрели ему вслед, потом молча переглянулись и прошли несколько шагов вдоль по улице.
– Клянусь весами Юстиции, билет в зал суда явно стоил своих денег, – прозвучал вдруг за моей спиной знакомый голос.
Я обернулся и увидел Данилевского.
Его изумрудный студенческий китель был вычищен, пуговицы на сюртуке и кокарда на фуражке горели медным огнем, сапоги блестели, перчатки сияли белизной. На долю секунды я даже засомневался, он ли это, но веселый, чуть ироничный голос не позволил мне ошибиться.