Затем на события откликнулись искусство и фольклор. Людская молва родила притчу о тосте вратаря Хомича на приеме в Букингемском дворце. Поскольку в Англии он снискал популярность, был наречен «тигром», ему и поручили ответную здравицу. Он волновался, тем паче был (да и остался до конца жизни —скромный работяга-фоторепортер) человеком застенчивым и весьма не светским. Все спрашивал: «Как начинать-то?» — «Очень просто: «леди и джентльмены!» Бедняга «тигр» учил-учил, потом, встал и брякнул: «Леди и Гамильтоны!» (Английский фильм «Леди Гамильтон» шел тогда на наших экранах, и притча похожа на правду).
Что до искусства, тотчас в Московском театре оперетты премьера — «Одиннадцать неизвестных». Я видел ее, не бог весть что были за музыка и текст, и продержалась новинка меньше, чем футбольный сезон, но — дорого яичко ко Христову дню. Решительно не помню, например, кто пел главного из футболистов — не главный же тогдашний тенор Михаил Качалов с его тенорским пузцом... Зато помню, что жутко зловредного ихнего профессионала изображал завзятый исполнитель всех ролей сыщиков и мошенников Карельских, а звали его персонажа Стенли Мак-Плют (видно, отзвук имени почтенного, ни в каких грубостях не повинного сэра Стенли Метьюза, с которым в Англии вел корректную дуэль наш Иван Станкевич). Помню, что возлюбленную героя пела Татьяна Санина, цветущая лукавой пряной красотой, а околоопереточный люд — «сыры» и «сырихи» — бурно обсуждал внезапный ее роман (увенчавшийся недолгой женитьбой) с любимцем Фортуны Севой Бобровым, которого армейцы одолжили динамовцам для того турне. То был первый его сезон, а спустя семь лет в докладе на научно-методической конференции Аркадьев скажет: «Бобров лишь год мог играть в полную силу — в 1945-м, во всех дальнейших играх на поле был почти инвалид, сезон 1946 года стал трагедией его жизни». Но идет сорок пятый, Боброву 23 года, вольно торчит знаменитый вихор, и нос картошкой, за который в команде его звали Курносый, тоже устремлен в небеса, и жизнь прекрасна.
Похоже —и то не аберрация памяти, нет, было истинно так — весь спорт для нас вращался вокруг футбола, светя его отраженным светом. Когда я видел забег спринтеров, победу мощного Каракулова над сухопарым Головкиным, 10,4 — всесоюзный рекорд? В перерыве матча. Полет над дорожкой златовласой Сеченовой — тогда же. Даже состязались, кто дальше мормышку кинет, там же, на газоне, между таймами: генерал МВД Аполлонов, одно время по прихоти власть имущих возглавивший Комитет физкультуры, был большой поклонник спиннинга...
Итак, послевоенный футбол жил нестихающим поединком ЦДКА и «Динамо». И пели болельщики — на мотив песенки британских союзников: «Бобров ведет, Федотов бьет, удар, и Хомич не берет» (армейский вариант) или «Удар, и Хомич мяч берет» (динамовский). И даже у далекой от этих страстей Агнии Барто было: «ЦДКА — «Динамо» вывешен плакат, всюду о футболе люди говорят». Нет, конечно, болели и за «Торпедо», ведомое в бои квадратным медвежеватым Пономаревым, и за тбилисцев, любуясь грациозной вязью загадочных перемещений Пайчадзе. И понемногу оправлялся «Спартак» от удара, нанесенного в сорок первом, — ареста Николая, Александра, Андрея, Петра Старостиных по 58-й трижды проклятой статье, превращавшей человека в нелюдь, «врага народа»...
И все же совсем наособицу относились к «команде лейтенантов», представлявших «несокрушимую и легендарную, в боях познавшую радость побед». И команда отличалась «лица необщим выраженьем»: не только тактического — человеческого лица. Команда-артель, крепкая именно артельным духом, а не только подбором выдающихся мастеров (динамовское созвездие было не тусклее). Кстати, на чем, как на принципе, настаивал Аркадьев: с 45-го по 52-й год пополнялись они за счет армейского же низового футбола, немногие пришлые не прижились.