Бить дядя решил на жалость. Не к себе, имелось в виду, а к многочисленной семье, которая осталась бы без главного кормильца и оплодотворителя в случае уголовного развития события, отвечающего предстоящему плану. Дильку он заманил на базар и насиловал её там в вагончике охраны, с которой договорился заранее. Дилька ничего не понимала, ревела каспийской белугой и умоляла отпустить. Отпустить ее дядя уже не мог, потому что вынашивал насилие племянницы все последние лет десять, и в результате так и вышло — оргазм дядькин был слаще спелой чарджоузской дыни и на суму, тюрьму и родственную обиду ему было в тот мучительный по конвульсиям момент в высшей степени наплевать. Люблю, сказал он Дильке, когда все окончилось и он утер следы сделанного и натянул штаны. Люблю как родную тебя, Диля, добавил для убедительности, в полной уверенности, что победил собственную похоть единственно верным способом. Ты не позорь меня, дочка, предупредил он ее, пока ехали домой, а то себя больше опозоришь, ладно?
И Дилька стерпела и не открылась никому больше. Проблема, кроме имевшейся, началась, когда в сиськах стало тянуть и набухать, а в животе разлаживаться привычная картина женской регулярности. К доктору она не пошла, все сообразила сама. Все совершенно, как и то, что если её не убьет мать, то отец убьет наверняка. Но в этом случае жертв будет на одну больше с учетом пылкого отцова брата. Бухгалтерская наука на фоне имевшихся вполне жизненных обстоятельств разом потеряла для Дильки актуальность, несмотря на несомненные способности девчонки в области баланса и бухучета. Решения искать не понадобилось — другого просто не существовало, но и о нем она не известила даже единственного из возможных пособников — насильника-дядю.
Денег хватило на купейный билет в одну сторону — до Москвы; также оставалось ещё около пятисот рублей на обживание в столице. Кроме паспорта и аттестата зрелости в наличии имелось четыре пресных лепешки, немного конской колбасы, смена белья, учебник по бухучету на всякий случай, столбик туши для ресниц, зубная щетка, полтюбика пасты «Лесная», домашние тапочки из бордового плюша и фотография родителей. Все это помещалось в студенческом портфеле из натурального кожзаменителя фальшивого вьетнамского крокодила.
Ехали нормально, потому что соседом был веселый парень-аспирант по холодильным агрегатам. Весь путь он травил анекдоты и таскал из буфета прохладительную воду с газом. Последний раз, перед самой уже Москвой, когда оставалось ночь ехать всего лишь, а на утро уже сама мать городов-героев ожидалась, притащил снова, на этот раз зелёной какой-то, с травой, сказал, тархуном и мятой, и она попила, перед тем, как укладываться окончательно. А утром её еле добудилась проводница, еле глаза ей сумела разомкнуть и трусы обратно натащить на голые бедра. Крокодиловый портфель валялся в стороне от события, в тамбуре, но без 500 рублей под боковой молнией и без паспорта. Тапки, паста «Лесная», учебник, все такое было на месте, но осознать ни того, что утрачено, ни того, что осталось во владении, Диляра не могла еще в течение ближайших трёх-четырёх часов, пока внутренность головы восстанавливалась после воздействия порции клофелина, растворенного в тархуновом питье, а душа — после ночного «аспирантского» надругательства над обездвиженным и повторно обесчещенным телом. До зала ожидания на Курском вокзале Диляру доволокли две сердобольные студентки и курсант-пограничник. Испытывая легкую неловкость, они помялись для виду около невменяемой Дильки, но сумели-таки преодолеть внеплановый неудобняк и, наскоро кивнув друг другу, то ли на прощанье, то ли с целью обозначить намерения насчёт частично спасенной ими девушки, растворились в людской толпе, каждый в своем безвозвратном направлении.