— Ваша комната опечатана, — сказал Финн. — Ваши вещи в сорок второй, у Ирмы Лаур.
— И где мне спать? — спросил Искин. — Впрочем…
Он замолчал, отошел от стойки и сел на скамейку у окна, где светлее. Вскрыл конверт из нотариальной конторы. Машинописный текст от герра Панвейзера уместился на одном листе. «Дорогой господин Искин! — значилось там. — В свете вашего поручения по розыску Риты Фодер, как наследницы, предприняты соответствующие действия и выяснено следующее: Рита Фодер была выписана из муниципального реестра владельцев недвижимости в мае тридцать второго года. Новым владельцем дома по известному вам адресу стал Рихард Клаузенбах. Остаток денежного фонда — сорок четыре марки двенадцать пфенингов. С уважением, Руперт Панвейзер».
Искин вздохнул и вскрыл второй конверт.
Шмидт писал от руки, но письмо его тоже было коротко. «Господин Искин, не уверен, что мое письмо вас обрадует, но местонахождение Риты Фодер мною установлено. Проживая в местечке Дитценбах, недалеко от Франкфурта, Рита Эдна Фодер умерла в тридцать пятом году и была похоронена на городском кладбище при евангельской церкви. Крепитесь. Вернер Шмидт».
Минут пять Искину казалось, что его нет. Он сидел и смотрел в стену, и стены не было, ничего не было, кроме рук матери, подносящего ему ломтик серого хлеба с размазанным по нему маслом. Ему девять, за стенкой стучит по жестяному листу молоток отца. «На, Людвиг, перекуси». Руки у матери крепкие, но чуть темнее серого хлеба.
А лицо так и не давалось. Овал, абрис, высвеченный до невозможности разглядеть черты. Он не мог вспомнить, сколько не силился.
Ну, вот, с горечью подумалось ему, больше меня ничего здесь не держит. Искин кое-как больной рукой затолкал письма в карман, где мялись купюры Берштайна и, кивнув старикам за стойкой, направился к Ирме. Поднявшись на второй этаж, он постучал в дверь комнаты, где жил Баль. Ему никто не ответил. Присев, Искин просунул под дверь купюру в сто марок.
Ирма была дома.
— Лем!
Она бросилась ему на шею, едва он вошел в комнату. Искин вдохнул запахи хозяйственного мыла и кофе.
— Здравствуй, Ирма, — сказал он.
— Лем, с тобой все хорошо?
Ирма, отстранившись, взяла его лицо в свои ладони.
— Я жив. По-моему, этого достаточно, — сказал Искин.
— Ты выглядишь как больной чахоткой. Весь иссох, — с болью проговорила Ирма, оглаживая его виски холодными пальцами. — Тебя словно что-то ест изнутри. Я видела таких людей в больницах.
— Я в порядке, — сказал Искин.
— Тебя покормить?
Ирма отошла к столу и сбросила ворох одежды на пол, к распотрошенному матерчатому тюку, из которого, будто разноцветные кишки лезли шарфы и кофты.
— Нет, я поел.
Ирма обернулась. Лицо ее потемнело.
— Стеф увезли в морг.
— Я знаю, — сказал Искин. — Я, собственно, за вещами.
— Я сложила все на койке, — сказала Ирма. — Боюсь только, в беспорядке.
Искин, подойдя, успокаивающе потискал ее худое плечо.
— Не страшно. Мне нужен лишь чемодан.
На темно-коричневом покрывале весь склад его вещей составлял небольшую горку с чемоданом в основании и костюмом из шкафа на вершине. Не так уж и много. Впрочем, когда ему нужно было больше? Вот если бы со Стеф… Искин выложил из чемодана остатки концентрата, переоделся в свое, пока Ирма на кухне грела чайник, одежду от таксиста сунул в общую кучу. В чемодан положил шляпу Стеф и, подумав, выложил томик Эмиля Лензаки. Все стихи Лензаки он знал наизусть.
Прошлое зарывайте в землю, будущее даст всходы.
Но это верно только для растений.
Человек в земле не дает всходов.
Будущее его в том, что он делает, пока жив.
— Лем, кофе!
Ирма чуть не облила его кипятком.
— Ирма, я, собственно, попрощаться, — сказал Искин, увернувшись от чайника.
Женщина сузила глаза.
— А если я тебя не пущу?
Искин улыбнулся и промолчал.
— Ты все решил, — глухо сказала Ирма. — И куда?
Искин пожал плечами и выложил на стол триста марок.
— Это тебе. Можешь использовать, как хочешь. И на похороны…
Он добавил еще сто марок.
— Лем…
— Тебе пригодятся. А у меня еще есть. Ну, все, я пошел, — сказал Искин. — Лензаки на память от меня.
Он сухими губами коснулся щеки Ирмы.
— Ты нашел тех, кто ее убил? — с надрывом спросила она, когда Искин уже вышел в коридор.
— Да.
В полицию он не пошел. Через четыре дня в небольшой деревеньке на берегу Лигурийского моря некто Людвиг Хольмер (двести марок за паспорт на новое имя) снял на две недели комнату в доме престарелой четы Брекоти. До моря изумрудного цвета было пятьдесят метров. Извилистая тропинка вела между обветренных, изгрызенных морским воздухом камней с возвышения вниз, на узкий пляж из мелкой гальки.