До кромки воды от конца тропинки было около двадцати шагов, но каждый раз по разному, когда семнадцать, когда двадцать три. Море казалось живым и добрым. Оно шелестело галькой и приносило водоросли.
Было тепло.
Обычно Искин заходил в море по щиколотку, ему хватало, а затем, расстелив тонкий плед, садился на камни и просто смотрел вдаль. Его считали мрачным, немного не в себе остдойчем, потому что он не сразу отзывался, когда его звали по имени. Не так легко было вновь привыкнуть, что он Людвиг, а не Леммер.
На пляж нередко прибегали дети, но в большинстве своем или утром, или вечером. Поэтому Искин искренне полюбил сиесту. Он в одиночестве сидел на солнце, и руки его от нечего делать запускали в воду то один, то другой голыш.
Рядом с ним все время лежала шляпа, но он ни разу ее не надел, что очевидно добавляло ему странности в глазах местных. А уж если бы кто-то подслушал, что он бормочет на своем дойче, то, пожалуй, решил, что худой остдойч с розовой, словно обваренной правой кистью не просто странный, а крепко-накрепко сумасшедший.
Мясо на пальцах нарастало медленно. Юниты, будто истратив всю энергию на фабрике, работали медленно, с какими-то странными задержками. То заставляли частить сердце, то подсовывали под веки непонятные символы, то словно рассыпали под кожей горячие угольки. Возможно, думал он, я перестал верить в них, как раньше, и они это чувствуют.
Разучиться не верить не получалось.
— Ну, вот, Стеф, — шептал Искин, — мы и на море. Я не обещаю тебе какой-то особенной красоты, но здесь есть свое очарование.
Метрах в сорока из моря выступала скала, вокруг нее было пенно. Порывами налетал ветер. Искин сидел в рубашке с коротким рукавом.
— Мне так жалко, Стеф, — шептал он. — Возможно, это самообман. Возможно, твоя откровенная нагота, попытки провокации и соблазнения не имели ничего общего с какими-то чувствами ко мне. Ты хотела к морю, тебе нужно было жилье, а я… я попался. Но, наверное, этого и не хватало мне в жизни. Именно этого не хватало, чтобы вновь почувствовать себя по-настоящему живым.
Искин бросил маленький камешек в воду.
Бульк! И ничего.
— Какой ты зануда! — сказала Стеф.
Она была в трусиках и лифчике — устроилась загорать на камнях. Шляпу свою взяла от Искина, надвинула на глаза, закрываясь от солнца.
— Стеф? — удивился Искин.
Стеф рассмеялась.
— Чего ты удивляешься? Это же сон!
Искин огляделся. Пляж был как пляж. Море как море. Тропа убегала вверх. Стеф лежала на гальке и ерзала, устраиваясь поудобней.
— Какой же это сон? — спросил Искин.
— Самый настоящий, — сказала Стеф, сдвинув шляпу и посмотрев на него веселым глазом. — Ты взял меня к морю. Это сон.
— Но…
Девчонка приподнялась на локте.
— Господин доктор, скажите, вам сейчас плохо?
Искин мотнул головой.
— Нет.
— Тогда какая разница, сон это или не сон? — фыркнула Стеф. — Наслаждайся, папочка.
— Ты такая же дерзкая, как и раньше, — сказал Искин.
— Какой помнишь.
— Ну, да.
Искин лег, подложив здоровую руку под голову.
— Классно, да? — спросила Стеф.
— Да.
Солнце пекло, сияло в небе. Сиеста.
— Я, наверное, искупнусь, — сказала Стеф через минуту.
Она встала, просыпала горсть камешков на живот Искину. Вредина.
— Иди уже, — отмахнулся он. — Только далеко не заплывай.
— Хорошо, папочка.
Галька проскрипела под ногами девчонки. Искин сел.
— Куда в шляпе-то? — крикнул он.
Тонкий, гибкий, источенный солнцем силуэт станцевал ему у кромки воды непонятную пантомиму. Потом Стеф вошла в море, погрузилась в него, поплыла. Искин следил за ней из-под ладони, но скоро потерял из-за слепящих солнечных бликов.
Крикнула чайка.
Проснувшись, он не обнаружил шляпы рядом и долго искал ее, бродя по пляжу и вглядываясь в изменчивую чешую волн.
Через день он уехал.