— Чего он хочет, этот лидер, вот в чем вопрос, — сказал Искин, ломая штрудель.
Ветеран хмыкнул.
— Он ничего не хочет, он выражает устремления масс.
— Это опять из его речи.
— А это так и есть! Его выбрали? Выбрали. И выбрали трижды! Как лидера партии, как канцлера, как вождя. Значит, народ доверил ему вести себя за собой.
— Не весь народ.
— Ты про коммунистов, социал-демократов и прочую шваль? Забудь их! Все, на что они были способны, это призывать к забастовкам и демонстрациям. Часть того дерьма, что не умела работать и не желала порядка, конечно, теряя штаны, побежала с ними в первых рядах. И что, многого они добились?
— Нет, — сказал Искин.
Мориц несколькими большими глотками осушил кружку и вытер губы тыльной стороной ладони.
— А знаешь, почему? — спросил он. — Я тебе скажу. За ними не было силы. За ними не было народной поддержки. Против чего они выступали? Против капитала и угнетения. Против промышленников и финансистов. Против денег и богатства. У нас тоже здесь поднимали было головы, разевали рты. Бей богачей! Бей капиталистов! Дураки! На что они надеялись? Мне это не понятно. Это куда они всех загнать хотели, а?
Несколько секунд взгляд Морица пьяной мухой ползал по столу, пока не наткнулся на полную, с опавшей уже пеной кружку.
— Так ты будешь пиво?
— Нет, — сказал Искин.
— Правильно.
Мориц сделал несколько гулких глотков. Но лицо его не разгладилось, а словно сжалось, рубец побелел.
— Лет пять назад, — сказал он, наклонившись, будто втихую выбалтывая секрет. — Еще до всего этого бардака с беженцами гоняли мы коммунистов. У них, значит, шуцбунд, «союз рабочих сил», еще какой-то союз, чуть ли не Красный…
Замолчав, он посмотрел на Искина — понял ли тот, о чем он?
— Я слушаю, — сказал Искин.
— Красный Союз, — повторил Мориц.
— Да, я понял.
Ветеран тяжело кивнул.
— Это хорошо. С их стороны, значит, все эти союзы, полные идиотов, а с нашей — хаймвер и мужики с ландвера, которые еще в войну хлебнули всякого. Ну и я тоже в ландвере состоял. И, знаешь, мы нутром чуяли, что все то, что предлагают нам эти борцы за права и свободы, наимерзейшая гнусь, прикрытая словами, как фиговыми листочками. В Вене, когда жгли их типографию, выловил я, значит, одного, люпоглазого, большеротого, с красной повязкой. Повалил, горло сжал…
Мориц прихватил кружку, и Искин живо представил, как эти же пальцы, крепкие, поросшие бесцветными волосками, стискивают чужое горло.
— Убили?
— Чего? — повел глазами Мориц.
— Мальчишку — убили?
Мориц хмыкнул.
— На черта? Сгрузил полицейским. Дальше — не знаю. Но перед этим я его спросил. За что, говорю, боретесь, дурачки? Богатство — это то, что любой человек копит всю свою жизнь. А вы против. Каждый человек хоть как-то стремится выползти из бедности, обеспечить сносное, сытое существование себе и своей семье, детям. А вы что предлагаете? Всех в коммуны, в трудовые лагеря и на зоны? Скопом, как скот, в стадо и никому ничего? Лишь по маленькой пайке? Жены общие, дети общие, одежда и то — день твоя, день моя.
— И что он?
— Засмеялся, — сказал Мориц. — Я хотел было его затылком о брусчатку пристукнуть да пожалел. Не его, себя пожалел. Чего уж, думаю, малохольного на душу брать? А тут и полиция по нашему вызову приехала…
— В Фольдланде было также, — сказал Искин.
— Чего-о?
— Всех, кто был против Национальной партии, или изгнали, или посадили, или убили. Особенно деятельные исчезли, будто их и не было.
Мориц потряс перед Искиным пальцем.
— Именно так и достигается единство!
— Так кто кого в стадо, получается, загнал? — спросил Искин. — Если никому против и не пикнуть?
Его собеседник с ухмылкой отклонился назад.
— А-а! Так ты из этих!
— Нет.
— Не из коммунистов?
— А похож?
— Я разных коммунистов видел, — сказал Мориц. — Некоторые выглядели — хрен от фабриканта отличишь. В костюмчиках с иголочки. С портмоне и портфелями из свиной кожи. Голубая коммунистическая кровь!
— Нет, я не коммунист. Я беженец.
— То есть, сочувствующий?
— Единство, которое предложил народу Штерншайссер, это единство колонны, ведомой на убой, — сказал Искин.