--Дельфин
Кирвес сегодня рано пришел на работу. Усталость, накопившаяся за рабочие дни, била ключом, а состояние было крайне подавленное. Тоска из-за потери очень хорошего товарища еще была жива, но злоба на Летова прошла. Нужно было отметить, что с самого утра в мозгу допотопного судмедэксперта крутилось весьма странное предчувствие, предчувствие того, что сегодня что-то случится. Кирвес даже сам посмеялся над этим, мол, «слишком по театральному», но сознание щекотало это странное чувство.
Осмотрев очередное тело очередного умершего на посту вахтера и записав все в протокол, Кирвес вдруг понял, что очень хочет увидеть Летова. Зачем? Он сам не мог себе этого объяснить, но желание было и весьма сильное желание. Было решено – после работы зайти в ту холодную комнату, где под стук стекол жил так ненавистный ему бывший мент, не сумевший спасти Горенштейна.
И тут Кирвес подумал: а мог ли Летов его вообще спасти? С учетом того, что Летов сам тяжело болен, и Кирвес прекрасно видел эту болезнь, а также учитывая то, что пережил Горенштейн, мог ли он вообще выжить? Тяжелая депрессия, совмещенная с другими, весьма серьезными расстройствами нервной системы, все это было налицо у несчастного Горенштейна. Можно было, конечно, не дать ему застрелиться, заставить лечь в психиатрическую больницу, попытаться полечить его какими-нибудь лекарствами на основе опиума, холодными ваннами. Но Кирвес даже сам усмехнулся этой мысли – Горенштейн бы никогда на это не согласился и довел свое желание смерти до конца.
Выходит, Летов не виноват?
Да. Он не виноват. Виновата жизнь, развалившая все, чем жил Горенштейн, и, соответственно, развалившая его самого, его психику и нервы. Горенштейн бы все равно покончил с собой, даже если предположить, что каким-то чудом Кирвес бы уложил его в психбольницу, он бы там выбросился из окна или по-другому себя умертвил. Это было неизбежно.
Закончив очередной отчет, Кирвес поставил свою загогулину и пошел наверх, отдать его следователю. В кабинете уже обсуждалось что-то, хотя и довольно скомкано: разговоры с долгими паузами велись еще до того, как мрачный Кирвес толкнул дверь.
–О, Яспер, спасибо! – отчеканил следователь и продолжил что-то говорить стоящему у стены сержанту – коли это Таловая, шесть, то проверишь завтра, что там твориться. Не забудь.
–Таловая, шесть? – удивленно спросил Кирвес, услышав знакомый адрес.
-Да там жалуются на жильца седьмой комнаты, мол, кричит часто, пьет и тунеядствует. Завтра проверим его.
-Кричит?
-Да, особливо по ночам. Жильцы жалобу накатали, а то домком так ничерта и не сделал.
На этот раз Кирвес уже понял, что предчувствие у него появилось неспроста. Таловая, шесть, комната семь – это адрес Летова. Тяжело больного Летова.
…Утро началось с очередной бутылки. Алкоголь уже не помогал совершенно – боль, боль, боль, припадки съедали несчастного. Изредка он выл, пытаясь помочь, но ничего не выходило. Бред с галлюцинациями не приходили – приходил лишь жуткий зуд, боль не собиралась никуда уходить. Он сидел в углу комнаты у самой двери, ощущая избитыми кистями, как ветер гуляет по полу. Вот пошла блювота – она выливалась на одежду, на пол, потом пошла какая-то желтая жижа и в комнате запахло спиртом.
Алкоголь уже не спасал от этого зуда и вездесущего желания сделать это.
Кирвес же тем временем, наконец то сдал все отчеты и практически выбежал из отделения. Сумрак постепенно разъедал вечер, ветер лишь расширял проеденные сумраком дыры, а кровоточащие края плоти дня засыпались снегом и подмораживались нестерпимым холодом. Пальцы ног уже машинально двигались, дабы ступни не мерзли, подошва сбитых ботинок утопала в свежем снегу, а еле заметная тень голых деревьев лишь придавала какой-то омертвелости всему, что было вокруг. Укутанные люди, похожие на статуи, черный от сумрака снег, тени изглоданных деревьев и холод, жуткий холод. Несмотря на то, что Кирвес был медиком и весьма убежденным материалистом (хоть и не таким, как столь нелюбимый им Базаров), сентиментальные черты в нем также присутствовали и в голове мелькнула мысль: «Такой же холод, наверное, был в душе Горенштейна»…
Поворот за поворотом, черные пятна шлака, проступавшие на полотне снега, который замел тот самый шлаковый тротуар, и тени изглоданных деревьев по всей плоти этого снежного покрова. И вот он, тот самый засыпной дом из светлых досок. Таловая, шесть.
Открыл тяжелую дореволюционную дверь и увидел уже знакомый вид висящих на стене табличек с первыми буквами фамилий жильцов. Табличка с буквой «Л» висела, но Кирвес еще припоминал, что была там табличка с надписью «Лет.», а ее тут не видно. Значит, горе-капитан был в комнате.