Он замер – померещился гул самолета. Постоял, прислушался – никакого самолета, поземка разыгрывается. Эх, не получился у них костер, огонь схватил газету, щепки, пошелестел и угас. Дровишки бы подсушить, очаг поаккуратнее камнями выложить – так практики не было, а что знал, подзабыл. Очень тогда Матвеич расстроился, а Кулебякин не очень, потому что не столько он думал об этом костре (шансов разжечь его все равно кот наплакал), сколько о том, какими словами признаться Матвеичу в своей вине. В горле слова застревали, язык не поворачивался. Самолет делал круги, Матвеич, отчаявшись, сигналил фонарем, потом, пригорюнившись, опустил руки – и тут Кулебякина прорвало. Все рассказал, голую правду, даже лишнего на себя наплел. А Матвеич будто не слушал, стоял, окаменевши, лица от ветра не прятал. И вдруг сказал: «Невезучий ты, Дима, никогда и никого не любил. Растратишься – поздно будет». Кулебякин оторопел, засуетился: «Не получилось, Матвеич, наверно я порченый, поэтому никто не попадался». – «Ерунда, – возразил Матвеич, – невезучий ты, и все. А вот мне, Дима, повезло». Кулебякин промолчал: ничего себе повезло, всю жизнь ради красивой стервы из кожи вон лезет. «Нет худа без добра, – совершенно уж непонятно заулыбался Матвеич, – поверь, повезло». Кулебякин хотел было глупо, по-детски сказать: «Мне тоже повезло, что я тебя встретил», а вместо этого выпалил: «Значит, больше не возьмешь с собой?» И Матвеич утвердительно кивнул: «Не возьму».
Задувал, резал лицо ветер, а Кулебякин брел по льду, слепо размахивал палкой и вспоминал, какое несказанное чувство, смешанное чувство горечи и освобождения испытал тогда, как сбивчиво и восторженно признавался, что нисколько не обижается, а, наоборот, благодарен, что не может быть прощения человеку, который трактор из-за бабы утопил, а потом самолет угробил. И еще, разойдясь, просил Матвеича отдать его под суд, потому что он один виноват, будет искупать свою вину механиком в леспромхозе или простым лесорубом, а дадут условно, уедет к отцу в тайгу, и верил, что говорит искренне и сам этого хочет. «Ишь, какой хитрый, – усмехнулся Матвеич, – под суд… Чтоб под суд пойти, нам с тобой еще выжить надо». Матвеич как-то странно смотрел на него, безо всякого гнева, словно услышал признание не в погубившем самолет проступке, а в какой-то ерунде, и Кулебякин вдруг остановился на полуслове, ошеломленный замечательной мыслью.
В уходящих сумерках он увидел смутные очертания того самого айсберга, примерно, прикинул он, в одном километре, и мысль, дремавшая, очевидно, в его мозгу, проснулась, затрепетала и мгновенно подсказала четкий план действий.
Он погубил – он и выручит. А там будь что будет, на два хода вперед Кулебякин размышлять не привык.
Скверная догадка, что он сбился с пути, достала его на изувеченном торосами поле.
В таком диком хаосе нагроможденных одна на другую льдин ему еще бывать не доводилось. Когда шли к Колючему, торосы тоже были, но куда безобиднее – и гряды покороче, и высотою всего лишь в два-три метра. О таких же он только слышал – чуть ли не отвесные горы с двухэтажный дом, на которые и не вскарабкаться: пытался, да соскальзывал вниз, спасибо еще, что руки-ноги не поломал, не вывихнул; мало того, пока брел вдоль нескончаемой гряды, провалился в какую-то яму и еле выбрался из нее: не будь топора, так бы в этой яме и остался. Сильно напуганный уроком, каждый метр впереди себя теперь прощупывал палкой, но от замедленного темпа стал ощутимо мерзнуть, плюнул на осторожность и пошел быстрее. Обходил одну гряду, наталкивался на другую, третью, и не было им конца… А заструги давно не попадались, и батарейки сели, и стрелка компаса ускользала, расплывалась перед слезившимися глазами.
Впервые за время пути Кулебякин почувствовал, что начинает сдавать: на заснеженных участках все с большим трудом выдергивал ноги, на чистых – спотыкался о неровности и падал с размаху на лед и, что хуже всего, ступил в снежницу и набрал полный валенок воды. Нашел в торосе нишу, стащил валенок, изо всех сил растер, а потом обмотал шарфом ногу, портянку выжал и сунул на голое тело – сохнуть, и долго прыгал, бил ногой о лед, пока по ней не разлилась горячая боль. Но сильнее, чем мокрый валенок, напугало его другое: присев на грань тороса передохнуть, он задремал и очнулся лишь тогда, когда свалился и пребольно ударился головой.
Он зло обругал себя: забыл про камень, взятый именно для того, чтобы не задремать. Белухин рассказывал, что, заблудившись в пургу, он бил по телу таким камнем, и от боли не впадал в забытье; вот Кулебякин и подобрал на всякий случай голыш, хотя и не верил, что никчемные восемь километров утомят его так сильно и голыш может пригодиться. А восемь-то километров по карте, напрямик, – это тебе, брат, не самолет, редко когда в Арктике прямая дорога самая короткая…