Спохватившись, Игорь вытащил нож и тщательнейшим образом вытер лезвие – хорош, оставить такую улику! Ну, теперь, кажется, все…
И тут неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит, заставило Игоря поднять голову.
– Водички? – предупредительно, но без всякой угодливости спросил он Солдатова.
– Лучше колбаски, – ухмыльнулся Солдатов, и ухмылка на заросшем, неузнаваемо обострившемся лице получилась страшноватая. – Шучу, давай водички.
Напившись, он не поблагодарил, молча отдал кружку и улегся. Потом вновь поднял голову и поманил Игоря пальцем.
– Больше насчет колбаски не буду, я Матвеичу обещал… Ш-ш-ш!
Солдатов подмигнул – тоже страшно, без улыбки, закрыл глаза и явно притворно, с вызовом захрапел.
Этот запомнит! Шантажист проклятый, с бессильной ненавистью подумал Игорь, с первого дня от него жизни нет, а еще сколько будет мозолить глаза, подмигивать, шептать на ухо… За что этот тип его невзлюбил? Ну, был бы моралист вроде отца или богом обиженный… Что он прилип? Ревнует? Так повода не давал. Завидует? Чему, трехлетней ссылке в эту дыру?
Игорь скосил глаза, всмотрелся, не слышал ли кто – как будто спят. Но спокойствия, уверенности в том, что все уладилось, больше не было: ни черта не уладилось! Кошмар какой-то, тоскливо подумал Игорь, прицепят ярлык, обольют грязью – ни в одной бане не отмоешься… Успокоился… Слишком рано! «… я Матвеичу обещал…» Да ведь он издевается! Если даже он один не забыл и не простил, пол-Арктики узнает! А отец…
Надо что-то делать. Но что? Как это он раньше не подумал, что больше всего выдает себя именно своей выносливостью, тем, что дежурит за других, бодрствует? Вот тебе и главная улика: он сохранил слишком много сил, поди теперь докажи, что это молодость и здоровье, а не заначенная колбаса. Грохнуться в обморок, что ли? Не поверят, этот тип в открытую издеваться будет… Что же делать?
– Не обращай на шоферюгу внимания, – послышался голос Кислова, – придуривается.
– А я и не обращаю! – с вызовом ответил Игорь.
– И правильно делаешь, – похвалил Кислов, – подумаешь, не видали мы колбасы.
– Я копченую и в рот не возьму, – ввязался Солдатов, кончая с притворным храпом, – у меня от нее изжога. Пошарь по карманам, Чистяков, может, сырок плавленый завалялся?
– Не валяй дурака, Солдатов, – осипшим голосом проговорил Анисимов.
– А вдруг сырок? – дурашливо возразил Солдатов. – Или печенье с изюмом, а, нецелованный?
– Не видали мы печенья, – подхватил Кислов, – пусть сам в тамбуре скушает.
– Помолчали бы, остряки, и без вас тошно, – со вздохом сказала Лиза. – Не слушай их, проветри, Игорек.
– И щепочку пожуй от запаха, – посоветовал Кислов, – перебивает, особенно ежели со смолой.
– Не перебьет, – усомнился Солдатов. – От него этой колбасой всю жизнь вонять будет.
– Это унизительно, – сдавленно сказала Невская. – Где ваша гордость, мужчины? Игорь вышел, растер пригоршней снега горящее лицо и жадно вдохнул в себя морозный воздух. Руки его дрожали, на глаза набегали слезы бессилия и обиды. Ненависть к Солдатову его душила, так бы и бросился на него, избил, раздавил! У-у, мерзавец…